Сперматозоиды

Мама вздохнула. Мама сказала: “Ты не дипломат, не журналист, не правозащитник. Ты художник. Художник – это зеркало. Чтобы видеть, как есть, нужно держать свой ум чистым от суждений. Тебе не нужно лезть с кулаками на сильных мира сего. Ты добьёшься куда большего, не произнося ни слова вслух. У тебя талант изображать, так делай это! От невежества, ограниченности и желаний своих страдает человек, мог бы не страдать, в лёгкую мог бы, но страдать он хочет, хоть и утверждает обратное. Страдания полезны, куда полезнее счастья, они развивают ум, тогда как счастье ведёт к стагнации. Ты не изменишь это, зато можешь – выразить символически. И, показав миру его лицо, дать ему освобождение. Страшно то, чего не видно”. Я добавила: “Нет, настоящее творчество – это не отражать, а выражать. Не принятие, но действие, наружу, в мир”. Мама уточнила: “Так откуда ты берешь материал для него? Неужели не из мира?” Я сказала: “Не из мира. Из сердца своего существа. Разрывая сердце, чтобы до существа добраться. Там есть такое, что миру и не снилось”. Мама не ответила. Она задумалась. Вопрос был сложный.

Разлом матрицы, за которым – подлинное бытие. Вот, что со мной было, когда я рисовала. Носишь образ в себе, как дитя, муку носишь, потом делаешь, а потом – так легко и здорово, что хоть под звёздами в пляс. Ужас вплетается в картину, ужас картине нужен, без него она неполна. С миром так же. Я показывала страшный суд на Донбассе. Клубных девочек в ряд, с коктейлями, одну – с коктейлем Молотова. Свиней с попкорном, смотрящих фильм про обезьян с винтовками. Человека, зажавшего себе уши, закрывшего глаза. Над ним – ливень белого шума. У ног его – зонт. Человек не видит зонта. Человек на коленях. Я рисовала комиксы. Радостный сотрудник банка: «Мы вошьём вам под кожу кредит. Не оплатите, он взорвётся». Был у меня, тогда, цикл работ “Мелкие детали”. Рассыпались детали, вместе с людьми, которым я их вальнула. Иконописный лик с перевёрнутыми глазами. Пара, в коитусе, органы наоборот: его йони, её лигвам. Клиент едет верхом на проститутке, подгоняя стеком. Проститутка – в трёхполосных трусах, клиент в фуражке. Мальчик дарит девочке охапку гаечных ключей. В общем, искажения. Это – мир. Попытка запечатлеть совершенство, явить его, это – уже не мир сей, но мир иной, настоящие глаза под смертными, слепыми. Ночная бабочка без лица, спиной – однажды увиденная Тулуз-Лотреком тайна. Ты проникаешь в неё, но изобразить то, во что проник, не можешь. И рассказываешь недосказанность. Обещание вечности. Улыбку в лабиринтах Лувра. Такое обещание, из раза в раз, я вижу на лице Венца.

Из той беседы помню ещё кусок. Я сравнила то, что сейчас, с тем, что век назад, с преддверием революции. Стачки, забастовки, митинги, и – бабах, нет царя. Власть была слабая, Николай – живой человек, семейный. А у нас царь – продукт коллективного творчества. Большой брат. Мама улыбнулась, перебила: «Власть-то всё равно не ему принадлежит. И не тем, кто за ним. Власть принадлежит информации. Неважно, в чьих руках». Потом мы с ней переместились к ней в комнату и, пока ни уснули, смотрели сериал “Чёрное зеркало”. Была ли моя мать близка мне? Ближе неё не было. Мысль, что её не просто нет, но нет вообще, попросту нелепа. Сидит, живая, рядом со мной. Улыбку её, как сейчас вижу: лукавая, в ямочку. Треснет шарик, останется волна: всё, чем шарик был когда-либо. Всё, чем когда-либо была…