Сперматозоиды

Меня обломали. Жёстко обломали. “Я знала, – бормочет сестра, – я знала, что рано или поздно это случится”. Ничего не случилось, из-за тебя, между прочим. Выходим на улицу. “Ну а знала, так чего психуешь?” – одёргивает её наш общий знакомый. Я, между ними, третий лишний. Причина ссоры. Устраниться бы. Блики рембрандтовские, небо синее, архитектура сказочная. Губы Лиды, вызывающие губы, дрожат на детском лице. На меня она больше не смотрит. Судорожно глотает. “Я люблю тебя, – бросает в Венца. Тот непонимающе щурится, рот кривится вправо. – У меня ничего нет, чтобы дать тебе, есть только я, а это тебе не интересно. У тебя таких много, вон, даже сестра моя туда же, с ними, – истерический смешок, – ну вот, я всё равно это сказала, дура, потому что это правда. А ты, сука, – мне, – ты хуже. Ты знала. Нет, – всплёскивает руками, – что вы, я забыла, ты такого не понимаешь. Тебе лишь бы плоть свою потешить и на бунт подбить, тварь ты, не человек, вы оба – не люди! Люди должны иметь хоть какую-то ответственность за тех, с кем имеют связь! Захотел, пришёл, – ему, – захотел, ушёл, захотел, выебал, захотел, плюнул в морду и свалил, не вытирая, вот вы какие! Ну и куда вы, – обоим, – со своим “хочу”, направляетесь? Да вы же перережете друг друга, когда ебаться надоест! Нет высшего мерила, нет бога, так должен быть хотя бы закон, мерило необходимости, а у вас и его нет! Всё дозволено! Насилуй, воруй, режь, убивай, разделяй и властвуй! Я не понимаю, – спускается на шёпот, – я не понимаю, зачем, если у вас святого ничего нет, вам вообще жить. Тебе я всё простила, – Венцу, – не простила даже, а приняла. Хоть ребёнка рядом со мной расчлени, оправдаю, и будешь опять в моих глазах чист, как ангел, в моих, заметь, глазах, не в своих, не сам в себе! Ради того, – её конкретно несёт, – чтобы видеть тебя, каким я тебя вижу, стоит жить. У тебя индульгенция на всё, потому что образ твой во мне – святыня. Ты уйдёшь – он во мне останется. А в тебе? – улыбается дико. – Что останется в тебе, Венц? Ты вообще понимаешь, о чём я говорю? Нет. Ни черта ты не понимаешь”. – Дрожащими руками вынимает пачку сигарет, тонких, и закуривает. Я следую её примеру. Венц тоже. “Лида, – говорю я, – не перед тем расточаешься…” Она выдыхает, очень нервно, дым и слова: “Не я это выбрала. И уж явно не ты. Я хотя бы честно говорю, а не исчезаю хуй пойми куда, не сказав ни слова. В наркопритоне, в борделе, в тюряге… Всё вспомнила?” Венц, наконец, отмирает: “Не усложняй. Я изначально перед тобой, да вообще не перед кем, не собирался отчитываться. И об этом, так-то, тоже вполне честно сказал”.

К нему не подкопаешься. Никаких отношений. Голое блядство. Использование своего тела в своих интересах, отдельно от него. Так ведь везде и у всех, где любви нет. А любовь – что? Когда середина в тебе все полюса примеряет. Когда – так, как Лида говорит: «Ребёнка расчлени, и то будет свято». Он – как я. Он как я, только я хуже, я врала о чувствах, если секс понравился, чтобы его не терять. Пару раз, но врала. Эти люди до сих пор считают, что у нас были отношения. Которых не было. Отношения как минимум значат, что тебе на второго их участника не наплевать. Вывод: у меня отношения с Лидой. О чём ей соврать? Соврать, сказав правду? В горле ком, в груди булыжник, мамы нет вторые сутки, и я со страшной скоростью теряю всё, что было мне дорого, начиная с сестры. Она тоже теряет. Начиная не с меня. “Лида, – пробую ещё раз, – Лида, я люблю тебя. Не ебу, а люблю. Пойми это, пожалуйста”. Она фыркает: “Не верю. Твои поступки говорят обратное”. Я вдыхаю дым, дыма не чувствуя: “Тем не менее, это так”. Венц смеётся. Я спрашиваю: что смешного. Он говорит: “Треугольник замкнутый, – показывает по кругу, от неё к нему, от него ко мне, от меня к ней, по часовой стрелке, – вот так циркулирует. Смешно же, ну. Смешно, потому что банально”. У Лиды увеличиваются глаза. На меня, на него, на него, на меня. “Нет, – заявляет, решительно выбрасывая сигарету на дорогу, – это не смешно”.

Из двери в бар высовывается челкастая голова: анальный хлюпик. “Венц, – призывает он, не скрывая недовольства, – коктейли пошли, без тебя уже никак”. Бармен нужен в баре, но нужен и за его пределами. “Щас”, – отщёлкивает он, с бычком вместе, в сторону. До меня доходит, чему он смеялся. Он, можно сказать, подписал Андрюхину гипотезу, что здесь он, до сих пор здесь – из-за меня. “Давайте вы присядете, – говорит нам обеим, – могу что-нибудь придумать, от заведения, выпьем, расслабимся. Тут без стакана не разберешься”. Я залипаю в его татуированные руки. Я представляю: студия, света почти нет, зеркало в центральном зале, кушетка возле зеркала, на стекле – моя нога. Зачем мне представления, когда нет к ним воли? Лида колеблется. Она говорит: “Мы… пока мы тут, иди, как дальше, посмотрим”. Он повторяет: “Не уходите никуда”, – и исчезает в дверной пасти.

– Так значит вот, откуда твои синяки, – усмехается сестра, закуривая (неслыханное дело) вторую подряд, – мне следовало догадаться. Ты пропала, он не отвечает…