Спешивший жить (СИ)

"Почему молодая русская критика так набрасывается на литературу, которая проходит сквозь строй цензуры и редактуры? Почему она набрасывается на сильных и благополучных (по внешнему прочтению) героев? Оттого что за этим - писатель - не страдалец. А они мечтают об идоле, которому можно было бы поклоняться, они мечтают о распятии. А. Солженицын для них не то, т.к. сидел он давно, а после его Хрущев хвалил. Эренбург - лауреат, а у Паустовского - дача. А им, юным искателям русских идолов для нового поклонения, нужно рубище, запой и общественные истерики.

"О плохих книгах. Дилемма - запрещать или все же печатать? Диоген хвалил плохого арфиста. "Великий, зачем Вы говорите неправду?" - "Затем, что, будучи таким плохим музыкантом, он все же не стал вором"".

"Об отношении к молодым. Требовательность. Но не сюсюканье.

А требуют только с талантливых".

"Страшновато: мы ищем истину в творениях Сократа и Платона, которые жили за две тысячи лет до нас! Спартанцы, чтобы бороться против пьянства, напаивали нилотов до укачки и демонстрировали молодежи - что может быть омерзительнее пьяного человека?! Но илоты были рабами, а мы с рабством покончили. Как быть? (Серая мышь Липатова - всесилие литературы!)...".

***

Безусловно, в своих дневниковых записях писатель не мог быть только пассивным созерцателем, фиксирующим те или иные события из своей или чужой жизни. Юлиану Семёнову приходилось быть и строгим судьёй, взывающим к чести и совести. В качестве примера ниже приведены некоторые дневниковые записи, сделанные им в 1962-63 годах.

"По-моему, грубо социологичным и совершенно неправильным можно считать утверждение, по которому гениальный Андрей Рублев был чуть ли не воинствующим атеистом, членом клуба безбожников. Это глупо и гнусно. По моему глубочайшему убеждению, Андрей Рублев был высоковерующим человеком, и только веруя, он мог создавать свои гениальные иконы. Если бы он на секунду изверился в своей вере, то - я совершенно убежден в этом - это сразу бы стало заметно в его картинах, сразу стала бы заметна на них фальшь... Подлость съедает талант, как мартовское солнце пожирает снег: только три дня тому назад белел огромнейший сугроб - чистый, мощный, с ледяной оболочкой, а прошло три-четыре дня и вместо сугроба - желтая искалеченная трава... Те мужественные писатели, композиторы, художники, актеры, которые были последовательны, - они либо эмигрировали из страны, либо молчали, что уже было подвигом, либо томились в концлагерях, но и там оставались верны своей вере - будь то христианство, будь то коммунизм. Следовательно, поэтому, как только мы начинаем говорить о том, что талантливому человеку можно многое простить, так - да простится мне столь страшное сопоставление! - я вижу тот самый суррогат, который в фашистской Германии именовался искусством. Нельзя проводить никаких аналогий, нельзя сравнивать непоследовательные и трусливые выступления кого-то из моих знакомых с тем, что было в тридцатые годы в Германии, но надо же честно сказать самому себе, что либо, либо: либо нужно до конца отстаивать нашу правду; либо, если хоть в чем-то дать уступки, то это будет уже предательством той самой правды, в которую ты свято веришь".

***

"... И у меня возникает серьезный вопрос к гражданской честности Эренбурга. Если он знал, что Сталин был негодяем и врагом, то как же он мог каждую свою книгу - будь то "Девятый вал" или "Буря" - заканчивать словословием в честь "самого доброго", и "мудрого", и "родного товарища Сталина"?! Мог ли он этого не делать? Да, мог. Этого не делали ни Паустовский, ни Пастернак, ни Пришвин, ни Бианки, ни Чуковский, ни Гроссман. Так что в данном случае ссылаться на эпоху - неприлично... Нам, к сожалению, сейчас вот этой высокой принципиальности своей платформы сплошь и рядом недостает. Сплошь и рядом мы делаем реверансики, ахаем и охаем, вспоминаем, ссылаемся, уповаем, думаем, а вот что касается утверждения своего гражданского "я", своей платформы и позиции, то тут, к сожалению, часто встречается вариант "непрохонже", что, по-моему, есть вариация пословицы "Моя хата с краю".