Спецоперация Крым 2014

И, взглянув на черно-белый портрет покойной жены Любецкого на настенном ковре, перевел:

– Тебе надо изгнать одиночество из души. Без женщины душа ссыхается, а стены становятся холодными. Ты мужчина завидный и жених, способный к употреблению…

Тут глаза Дебрея снова налились веселым лукавством, и он сказал тихо:

– Есть у меня баба на примете… Одинокая, но порядочная. Не пьет. Борщ вкусный варит и чистюля. Даже в булочную ходит накрашенная. Талия еще есть. Если сойдетесь, поживете, так сказать, гражданским браком. Так это сейчас называется. А там, может, и любовь случится…

* * *

Ловкий сводник Дебрей все устроил, как надо. Все получилось, как в сказке. Яков и его жена Софа пригласили Эмму Матвеевну к себе домой – на встречу Нового года. Там же в определенный момент должен был появиться и Любецкий. Михаил Иосифович основательно убрал свою квартиру и развесил электрические гирлянды. И привел холодильник в полную боеготовность.

Затем снял черно-белый портрет жены с настенного ковра, завернул его в старую наволочку и спрятал под кроватью. И, облачившись в самые лучшие одежды, перед зеркалом долго обрызгивал себя одеколоном. После этого с бутылкой шампанского и коробкой конфет отправился под легким снежком к Дебреям.

Эмма Матвеевна ему сразу понравилась, да и он ей, кажется, тоже приглянулся. Как говорил Яков, «ничто так быстро не сближает души на встречном курсе, как захмелевшее одиночество, жаждущее любви».

– Только никакой политики! – как заведенный, то и дело вставлял в неспешный разговор за столом Дебрей.

На этой священной земле крестилась древняя Русь

Любецкий галантно ухаживал за дамой, щедро сыпал за праздничным столом лучшими шутками и анекдотами, взятыми напрокат еще в лейтенантскую его пору. И по мере того, как хмелел он, Эмма делалась все красивей. Тактико-технические характеристики этой женщины его вдохновляли: не слишком «наштукатуренное» лицо имело самобытную греческую красоту, грудь еще не расплескивалась до живота, а бедра стройных ног имели те спелые очертания, которые туманят взор любого самца.

Она с легкостью лани заманчиво носила дородную попку, пробуждая в Любецком уже заснувшие, казалось, мужские инстинкты. И он даже с опаской подумал: «Не оплошать бы в первом же бою»…

– Курочку кушайте, дорогие гости, – говорила хлебосольная хозяйка Софа, выставляя новые тарелки на стол. А Яков подмигивал Михаилу Иосифовичу и украдкой показывал большой палец. И опять почему-то упорно повторял:

– Никакой политики, только никакой политики…

– А я хочу танцевать, давайте танцевать, – вдруг весело сказала Эмма, – Яша, включи мою любимую. «Томба ла неже».

Первый танец с Эммой получился у Михаила Иосифовича обворожительным: она своими белыми властными руками обняла его за шею и приникла теплой щекой к его щеке.

Поначалу слегка растерявшийся Любецкий пролопотал что-то нелепое, а она приставила свои щедрые губы к его уху и томным, пахнущим шампанским голосом – таким голосом, что сладкий ток пробил Михаила Иосифовича до самых семенных канальчиков, сказала:

– Не надо лишних слов. Мы уже не студенты. Сегодня ты мой. А я твоя. И все.

«Все-таки нет ничего слаще жаждущей мужчину женщины», – думал Любецкий уже дома, лежа голым на девственно белой простыне, которую он купил еще в тот день, когда Яков Дебрей пообещал свести его с «вкусной женщиной».

На журнальном столике горели свечи, поблескивали недопитые фужеры шампанского, желтели апельсины. Эмма вышла из-под душа влажная и беззастенчиво голая.

Увидев ее в костюме Евы, Любецкий даже облизался.

Он предложил еще выпить шампанского.

– Нет-нет, сейчас мне уже не до шампанского, – тихо сказала она, взгромождаясь на него. И – уже со смешком:

– О, боеготовность полная! А я голодная…

Она старательно разминала своими щедрыми губами его резиновые губы.

А затем трудолюбиво услаждала и себя, и его алчными движениями голодной женщины, издавая восторженные и нежные стоны. На пике своего блаженства она вскричала так, будто теряла сознание. Пораженный Любецкий оказался «в тестостероне от живота до колен»…

Через час был уже его выход. Он трудился изо всех сил, добывая из Эммы восторги и нежные стоны. В ту самую минуту вспомнилось ему, что черно-белый портрет жены, завернутый в наволочку, лежит под кроватью, на которой он занимается любовью с этой спелой и ненасытной женщиной.

– Что-то не так? – спросила Эмма, когда он рухнул на постель рядом с ней.

– Все нормально, – капитулянтским голосом ответил он, – пока объявим перемирие.

Уже светало, когда она, влажная после очередного похода в душ и сытая любовью, тихо ворковала на его плече. Она просила его рассказать о своей жизни. А, выслушав, сообщила, что ее бывший муж в 1993 году перебежал с Черноморского флота на украинскую сторону, был переведен из Севастополя в Николаев, где и сошелся какой-то хохлушкой и попросил развод. Который Эмма ему и дала.

– Недавно этот дурень звонил мне, – говорила Эмма и Любецкий чувствовал, что внешне холодные ее слова о ее бывшем муже, таят скрытое тепло.