Спецслужбы мира за 500 лет

Военный полицмейстер, заведовавший секретной полицией, состоял под непосредственным началом командующего Кавказским отдельным корпусом. Одновременно он должен был доносить обо всем, что происходит в крае, до сведения шефа жандармов. Исполняющий эту должность назначался из числа штаб-офицеров Кавказского корпуса с обязательным переводом в Корпус жандармов. Главе новой секретной службы оперативно подчинялись штаб-офицеры Корпуса жандармов в Астрахани, Ставрополе и Тифлисе. В распоряжении военного полицмейстера находились пять помощников из числа офицеров Корпуса жандармов для наблюдения по Грузии, Имеретии, Мингрелии, Грузино-Ахалцыкской области, Армянской области, Мусульманской провинции и Дагестану. Перлюстрация подозрительной корреспонденции и передача сведений командиру Кавказского корпуса возлагались на тифлисского почтмейстера.

Для эффективной работы военный полицмейстер должен был иметь «благонадежных секретных агентов из разного сословия людей для разведывания и собирания сведений в провинциях, полках, высших судилищах, портах, таможнях, карантинах, при иностранных консулах, приезжающих от азиатских правительств, и вообще при всех иностранцах».[362] Таким образом, секретная военная полиция являлась не только органом политического сыска, но и органом военной контрразведки. И это было не случайно: Кавказ был местом столкновения интересов России, Британии, Франции, Турции и Персии, а после поражения мятежа 1831 г. польские инсургенты приняли участие в боевых действиях горцев против русских войск. Это противостояние, но уже в новых геополитических условиях, продолжается до сих пор.

Примечательно, что за несколько дней до приезда Паскевича в Царство Польское, 1 июля 1831 г., А. С. Пушкин писал П. А. Вяземскому, что мятежников «надобно задушить, и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей…».[363]

Паскевич действовал решительно и в августе взял Варшаву, после чего полное поражение мятежников стало лишь вопросом времени. В сражениях на Панарских высотах 7 июня и при Ковно 16 июня отличился Кавказский Горский полуэскадрон. При Ковно конвойцы вместе с тремя эскадронами лейб-гвардии Казачьего полка способствовали взятию города.

Летом 1831 г. Национальное польское правительство безуспешно пыталось предложить польскую корону то Австрии, то Пруссии, то Франции. Однако никто из монархов не захотел принять «дар». В сентябре и октябре 1831 г. остатки польской армии бежали от русских войск в Австрию и Пруссию, где были интернированы и разоружены. Крепости Модлин и Замостье сдались русским войскам.

Государь, тем не менее, опасался возможного вредного влияния «заразы нравственной» на молодых русских офицеров. Еще 14 сентября в письме к Паскевичу он рекомендовал обратить особое внимание на поведение офицеров, их связи и чаще подвергать ротации части Варшавского гарнизона. Для русских офицеров, несущих службу в Царстве Польском, подготовили секретную инструкцию о правилах поведения. В ней раскрывались методы, с помощью которых польские инсургенты вызывали симпатии к полякам и/или вербовали российских военнослужащих. Особое внимание уделялось воспитанию у молодых (как наиболее подверженных влиянию) офицеров неприязни к польскому национализму.

Наиболее точную политическую оценку поражения Польского восстания дал Д. Давыдов, прекрасно знавший изнутри суть освободительной борьбы:

«Во всех единодушных, всеобщих и национальных восстаниях все без изъятия сословия добровольно вооружаются; так поступили Испания и Россия, но не вследствие угроз, разорительных пени, побоев, заточения или виселицы, как то было в Польше. Здесь добровольно восстали только шляхетство, духовенство и войско, с трудом возбужденное к восстанию своими генералами и офицерами, принадлежащими шляхетскому разряду; хотя средний класс и крестьяне умножили ополчение рекрутами, но не добровольно, а были отторжены от своих семейств народным правлением и своими помещиками. Находясь в рядах мятежников, они сражались храбро; это свойство славянских народов, но от рекрутского набора они скрывались в лесах. В солдатском же звании, коль скоро представлялся им случай к побегу, они в самую благоприятную эпоху для польского оружия немедленно и с радостью удалялись в жилища свои. Они нетерпеливо ожидали исхода войны, каков бы ни был результат ее, и при первом известии о взятии Варшавы никакая власть не могла уже удержать их в рядах ополчений. <…> Равнодушие к исходу борьбы, предпринятой с нами шляхетством и духовенством, еще более обнаружилось между домоседами. <…> И верно не мне одному в течение всей этой войны крестьяне говаривали, почесывая голову и скрежеща зубами, когда производились нами наряды подвод или фуражирования в их селениях: „О паны, паны!!! Не вы, господа солдаты, а наши паны нас губят. Одному хочется быть королем, другому – генералом, третьему – богачом, а мы за все платим и за все терпим!“