Спящие

Мэй засыпает под возню той самой целующейся парочки на соседней койке.

Ее будит пронзительный крик. Спросонья Мэй не сразу понимает, где находится, сознание медленно стряхивает дремоту. Скрежет металла по дереву. Множественные голоса.

– Хватит! – Чей-то вопль гулким эхом отражается от стен. – Калеб, прекрати!

Внезапно Мэй вспоминает: спортзал. В темноте ничего не разобрать, но звуки постепенно складываются в картину: раскладушки волочатся по полу, ударяясь друг о друга, точно шлюпки в шторм.

– Хватит! – надрывается какофония голосов во мраке. – Прекрати!

Кто-то нащупывает выключатель, и флуоресцентные лампы озаряют груду перевернутых, скособоченных раскладушек, спутанные простыни на полу. От яркого света щурятся все, кроме Калеба: с широко открытыми глазами он идет, не замечая препятствий, но всякий раз спотыкается и чуть ли не падает с высоты роста.

– Он часто ходит во сне. Лунатизм, – объясняет его сосед.

Глаза Калеба открыты, но это глаза слепого. Мальчик направляется к трибунам в дальнем конце зала.

– Как-то странно, – продолжает сосед. Калеб бормочет что-то невнятное. – Обычно он сразу просыпается.

Но и без слов ясно, в чем дело. Калеб подхватил болезнь.

– Он никогда не бродил так подолгу…

Калеб Эринсен, восемнадцатилетний сын фермера, студент английской кафедры, а теперь еще и первый лунатик в Санта-Лоре, штат Калифорния.

Пока санитары привязывают его к носилкам, Калеб брыкается, вопит, а сокурсники гадают, какие образы терзают его во сне.

Однако их ждет новое, еще более неприятное открытие: двое по-прежнему спят на своих раскладушках. Ребят не потревожил шум, разбудивший бы любого нормального человека. Вскоре их, как и прочих, уносят на носилках.

18

Они спят как младенцы – рот полуоткрыт, на щеках играет румянец. Дыхание ритмичное, словно волны на море.

Выдворенные в коридор родители пациентов наблюдают за ними сквозь двойное стекло. Изоляция – так классифицируют новый порядок врачи: обособление больных от здоровых. Но разве сон – не своего рода изоляция? Где, как не во сне, мы чувствуем себя настолько одинокими?

Узники Морфея не лежат смирно. То рука медленно скользнет по простыне, то зашевелятся пальцы ног – малейшее движение вселяет в родителей надежду, как и те редкие моменты, когда подростки бормочут во сне, словно жертвы кошмаров, чей голос гулко звучит в темноте, будто запертый на дне глубокого колодца.

Когда спящего Калеба привозят в больницу, его глаза по-прежнему широко открыты. Он выгибает спину, силясь освободиться от фиксирующих ремней. Доктор склоняется над ним, точно экзорцист.

Калеба в припадке сомнамбулизма проталкивают сквозь толпу репортеров, осыпающих санитаров вопросами. Потом кадры его конвульсий и остекленевший взгляд облетят весь мир.

Наконец Калеб успокаивается, и его помещают в изоляцию, к другим товарищам по несчастью. Он лежит всего в паре футов от Ребекки, с которой познакомился всего несколько недель назад, но в чьем теле уже зреет частичка его самого.

Со дня поступления Ребекки в госпиталь врачи ни на шаг не приблизились к разгадке ее состояния, однако в иной, более прозаичной сфере наметился значительный прогресс: скопление клеток прочно обосновалось в стенке матки и мало-помалу подключается к кровеносной системе. Питательные вещества поступают в желудок девочки через носовой зонд, но теперь они кормят сразу двоих. Зародыш совсем крохотный, с маковое семечко, однако многое в нем – точнее, в ней – уже предопределено: карие глаза, веснушки, кривоватые зубы. От матери она унаследует авантюризм и способность к иностранным языкам. Все это запечатлено в сгустке клеток, словно миниатюра на рисовом зернышке.

Тем временем по ту сторону стекла родители Ребекки прижимают Библию к груди и ловят каждый трепет ресниц дочери. Неподалеку нога Калеба судорожно дергается под простыней. Пока их тайна спит вместе с ними.

Той же ночью вестибюль больницы оглашает звон битого стекла. Глухой удар. Одна из медсестер распростерлась на полу. Линолеум под ней потемнел от крови. Униформа забрызгана багровыми каплями. Причина обнаруживается не сразу: кровь выплеснулась из разбитых пробирок, которые сестра несла в лабораторию.

В конечном итоге сон не пощадил и ее.

19

Озеро, ныне мутное и обмелевшее, когда-то радовало взгляд пронзительной голубой гладью. Племя, проводившее обряды исцеления в здешних водах, называло его Маленьким сосновым озером. «Озеро реставрации», – синим курсивом значилось в брошюрах санатория, позднее перепрофилированного в дом престарелых. Потом озеро и зарождающийся городок снова переименовали, на сей раз с подачи последнего основателя, который тяготел к испанским именам и отстроил центральную часть в католическом стиле, дабы увековечить канонизированную им самим святую, так появилось название Санта-Лора.

Большинство туристов и отдыхающих останавливаются в тридцати милях от Санта-Лоры, чтобы поплавать, покататься на лодке в более крупном и известном водоеме.