Спят курганы темные

И самое главное – надо поставить в известность Каскадера и Хана. В случае чего, если начальство не успеет оказать нам помощь спецами и оружием, отражать нападение на штаб придется им. Я тоже помогу старым друзьям. Понимаю, что если останусь жив, то начальство поставит мне ведерный клистир из скипидара пополам с патефонными иголками, но товарищей своих я не брошу. А кто был прав или виноват – пусть потом руководство разбирается. Или святой Петр, если дела пойдут совсем плохо. Но мы будем надеяться на удачный исход нашего предприятия.

Я еще немного посидел за столом в конторке Каскадера, которую тот мне предоставил для работы. Достав свой блокнот, я набросал несколько вариантов возможного противодействия и подготовил телеграмму в Донецк с просьбой по возможности быстро прислать конвой для перевозки особо важного фигуранта в столицу ДНР. Телеграмму я зашифровал своим личным шифром, который был только у нашего представителя в Донецке. Я знал, что СБУ с помощью своих кураторов перехватывают информацию командования ополчения и, пользуясь тем, что они зашифрованы довольно примитивным кодом, легко их читают. С моим шифром им придется повозиться. Во всяком случае, те, кто его мне передал, гарантировали его устойчивость.

«Эх, Леня, Леня, – думал я. – Ведь мы когда-то занимались с тобой общим делом. Как же ты ухитрился вляпаться в дерьмо, именуемое свидомостью?[40]» Вроде он умный человек и не должен ненавидеть русских и Россию.

Хотя… Сколько таких вот умных, то ли оказавшихся не настолько умными, чтобы разобраться, что к чему, а может быть, из чисто шкурных соображений, вдруг стали щирыми украинцами, не имея ни капли малороссийской крови. Даст Бог, увижусь с ним и сам у него спрошу…

7 августа 2014 года. Саур-Могила.

Сержант Эбергардт Алексей Антонович, позывной «Шваб», бригада «Восток»

Мой «максик» огрызнулся последней очередью и умолк. Ну что ж, nix Munition, как говорили турки в моей части – на ломаном немецком это означает, что боеприпасы закончились. Правильно, конечно, было бы «keine Munition mehr», но мама обзывала меня занудой, когда я подобным образом поправлял ее немецкий… Как бы то ни было, факт остается фактом – патронов нема и не будет, другие уже отошли, а мы с Лехой довольно-таки долго прикрывали их отход. Посмотрим, получится ли у нас последовать их примеру, или нам лежать с простреленными коленями, а то и без «самого главного», в придорожной канаве. Хотя, как говорится в анекдоте, эти «азовцы» такие затейники и, вне всякого сомнения, придумают нам еще более болезненную смерть…

Впрочем, у меня остался еще пистолет с тремя патронами – на нас с Лехой, да и на самого борзого из наших неонацистских «небратьев» вполне хватит. Жить, конечно, хочется, но лучше уж уйти так – с музыкой и песнями.

Помнится, что говорил Штангист, бывший взводный, погибший пару дней назад, на мой вопрос, почему он – вполне себе успешный бизнесмен, хозяин сети фитнес-клубов – пошел в ополчение. «Это потому, что я хочу жить». Я пришел в недоумение – если хочешь жить, оставайся в тылу. Или отправляйся хоть в Киев, хоть в Ростов. Но он мне ответил, что хочет «не пресмыкаться, а именно жить. Пусть недолго». И, как мне кажется, он абсолютно прав.

Конечно, для человека верующего самоубийство – страшный грех. Но я помню, что сказал отец Борис, священник из одного из донецких храмов, недавно отпевавший двух наших товарищей. Один из них, мой приятель Вася, застрелился, чтобы не попасть в плен к «азовцам». А другой, которого я даже не знал, сдался живым, и его изуродованное тело «навозы» выбросили у наших позиций. Один из наших «блюстителей веры» тогда спросил, почему он отпевает самоубийцу, на что тот ответил, что вынужденное самоубийство с точки зрения церкви таковым не является.

И прав был Штангист – так ярко, как за последние несколько дней, я никогда до того не жил, и могу и уйти, если надо. Вот только лучше будет сделать это как можно позже, ведь у нас каждый воин на счету.

– Таки бросаем «максимку»? – спросил со своим непременным одесским выговором Ваня, мой второй номер.

– Ну уж нет. Бегом, твою мать!

Конечно, тянуть за собой пулемет на колесном лафете – то еще приключение. А иначе нельзя – можно, конечно, было бы его понести вдвоем, он весит со станком чуть более шестидесяти килограммов. Но я уже один раз случайно дотронулся, всего лишь на мгновение, до ствола во время боя – не этого, первого, где я был пулеметчиком – до сих пор волдырь на пальце на том самом месте. Хорошо еще, что на мизинце.