Спички

Тут, в Москве, когда ты – там – утюжишь уральскую горку —
Жизнь нажалась на паузу. Куртку надел. Выхожу,
Ручка двери тромбоном блестит, дверь поёт: «Как мне горько» —
Блюз под стать Билли Холидей, кухни окно – в паранджу
Прячет искристый снег на дворе: сахар так от дитяти
Прячут, чтоб не стащил… по стене сполз убитый, застыл,
Точно так одеяло застыло, сползая с кровати,
Как морщины покойника, складки сини и чисты.

Свет из лампы, на пол-пути ровно, лица не коснувшись,

Остановлен: как жёлт потолок! Как окружность темна!
Чёрен стол, и не видно посуды, так, только нагнувшись,
Различаешь кофейник… Поёшь, а из губ – тишина.
Отвернувшись от двери и щёлкнув ключом, в лифт направишься,
Кнопку жмешь, взрыва ждёшь, взрыва нет никакого, есть лифт,
Отворяются створки. Лифт шлягер гудит: «Ты мне нравишься…»,
Бьёт сквозь кожу мурашками звонкими гадкий мотив.

Есть аналог: когда по компьютеру смотришь киношку…

Чтобы кофе сварить, ты на паузу ставишь сюжет,
Застывает Истомина, бьющая ножкою – ножку,
Застывает налётчик в руке с яйцом Фаберже,
Или ноги пловца в жадной пасти морского чудовища,
Или ядерный гриб…
Перед тем, как закрыться, дверь карцера в зоне… и что ещё?
Львица в страшном прыжке, русский царь – перед тем, как погиб…

Фильм продлится, когда ты вернёшься: достигнет свет лампы

До лица, до кофейника и до клеёнки стола,

Обнаружится вечер певучий за стёклами рампы,

Губы выяснят точно, что их немота умерла,
Но сейчас, когда ты – там – утюжишь уральскую горку,
Снег осталось в ладонях катать: «Вот земля», – говорить, —
«…Бог Ты мой… шар земной, ком сырой, весь – вместился ты в горстку,
Так, шутя», – над скрипучим сугробом треской воспарить.

В стёкла универсама хлеб чёрный, как всё повседневное

Забирая за деньги, чтоб в шипящий вместить целлофан,
Стать двуногим, и выскочить в дверь: «Кайф-погодка, душевная…»,
После снега – всё стынет ладонь. Там Урал, там – лафа:
Здесь легко кнопку с «паузы» снять, и – смотри продолжение:
Танцовщица парит, вор помчался, башку очертя,
У пловца хлещет кровь, налицо Хиросимы сожжение,
Львица зебру когтит, навзничь царское пало дитя…

…Нет, не фильм – миг, когда ты войдёшь!.. Нечто станет с часами,

И нули в них заменятся зеленью электроцифр,
Вся Москва заблестит колдовскими зимы небесами,
Прояснеет прекрасное слово сквозь разгаданный шифр.
Слово, облаком мчась и сверкая над твердью сырою,
Шар земли из снежка, что в горсти я держал, возродит.
И станцует Истомина не над уральской грядою,
И с процентом вернёшь весь безвременью данный кредит,

Станет слышен февраль – звук гобоя в преддверии марта,

И так ясно услышишь, что капли глаза округлят…
А пока на обоях чернеет Евразии карта,
А пока электронный с кружками нулей циферблат.
Дом. Вернувшись к ступеням, что громче, чем электроклавиши,
Кнопку жму: будет взрыв… что за чушь, будет попросту лифт,
И в открытую крышку рояля вхожу. Лифт гудит: «Ты мне нравишься…»,
Бьёт сквозь кожу мурашками быстрыми гадкий мотив.

Лифт, мечтавший взлететь выше крыши, опять не решается,

Выхожу на шестом.
Хороша в жизни пауза, цыц, хороша, и всё!
Чёрен хлеб – на все сто.
Там, там, там – на Урале… пух снежный от уст где – Эоловых
Вьётся целой толпой – балерин… пусть там стихнет пурга:
Вьюгу пишуший акварелист, загрунтуй всех, ментоловых,
Скользких, бледных, шуршащих в обёртке худышек Дега…
Если там, на Урале, шлягер тот же звучит… знать, оскомина
У тебя – от него…
На ладони твоей быстрой ножкой бьёт ножку Истомина,
То есть – тает снежинка, порастратив своё волшебство.