Спиноза

«Спрашивается, — восклицает философ, — неужели человек отбрасывает всякую религию, если он утверждает, что Бог должен быть признан за высшее благо и должен быть любим, как таковой, свободной любовью, что в этом одном состоят наше высшее счастье и высшая свобода, что награда добродетели есть сама добродетель, а кара глупости и бессилия — сама глупость и, наконец, что всякий должен любить своего ближнего и повиноваться предписаниям высшей власти? Я не только ясно высказал это, но и обосновал прочнейшими доказательствами»[213].

И дальше он уже начинает прохаживаться по Вельтгюй-зену: «Но, мне кажется, я понял, в какой тине погряз этот человек. Ничто не пленяет его ни в самой добродетели, ни в разуме — он предпочел бы отдаться влечению своих страстей, если бы только не сдерживался страхом наказания! От дурных дел он воздерживается, следовательно, как раб, — недобровольно, нетвердо и нерешительно. И когда он следует Божественным предписаниям, то он ожидает от Бога за этот рабский труд даров, более сладких для него, чем любовь к Богу, и притом тем больших, чем более он тяготится добром, которое против воли делает. Вот почему он и думает, что те, кто не удерживается этим страхом, должны быть вполне разнузданы и отбрасывают всякую религию»[214].

Забегая чуть вперед отметим, что вскоре Спинозе предстояло лично познакомиться с Вельтпойзеном, после чего он коренным образом изменил мнение об этом человеке. Они стали близкими друзьями и, видимо, время от времени встречались и вели оживленную переписку. При этом каждый из них остался при своем мнении, и сама эта дружба доказывала, что люди вполне могут нормально относиться друг к другу, стоя на совершенно разных мировоззренческих и идеологических позициях.

Но вернемся к книге Спинозы.

Стивен Надлер не без оснований полагает, что именно с момента выхода в свет «Богословско-политического трактата» начался отсчет европейского секуляризма — как концепции, которая провозглашает необходимость отделения религии от всех ветвей власти, правовой системы, а также медицины, науки, образования и других сфер человеческой деятельности.

Спиноза, вне сомнения, отнюдь не был автором идеи секуляризма — она берет свое начало еще в сочинениях античных философов, но именно его «Богословско-политический трактат» дал сторонникам этой идеи, во-первых, мощное оружие, позволяющее убедительно аргументировать свою позицию, а во-вторых, столь же аргументированно наносить удары по защитникам религии.

Но — самое главное — он дал секуляристам, сторонникам светского общества и светского образа жизни, чувство морального и интеллектуального превосходства над верующими людьми. Еще бы — ведь они следуют нормам морали не из страха, а по собственному выбору, и еще надо разобраться, кто ближе к Богу — они, не ходящие ни в какой храм, не возносящие молитвы, но соблюдающие законы человеческого общежития, или же эти святоши, которые тайно грешат, а на уме у них вообще страшно сказать что!

В сущности, Гегель был прав, когда осторожно высказал мысль, затем подхваченную и развитую многими другими: Спиноза, конечно, ни в коем случае не атеист, так как человека, признающего того или иного Бога, нельзя назвать атеистом — скорее, он родоначальник, или, если угодно, главный пророк новой религии — секуляризма.

Последовательное развитие этих идей Спинозы привело к тому, что в интеллигентных кругах Европы, включая Россию, любое проявление религиозности, приверженности к традициям стало восприниматься как нечто постыдное, недостойное «образованного человека».

Чрезвычайно показателен в этом смысле диалог Корнева и Карташева в повести Николая Георгиевича Гарина-Михайловского «Гимназисты», написанной в 1893 году:

«— Не понимаю, — говорил раз Корнев, грызя свои ногти. — Или ты признаешь, или не признаешь: середины нет. Говори прямо, верующий ты?

— В известном смысле да, — ответил уклончиво Карташев.

— Что это за ответ? Верующий, значит… С этого бы и начал. А в таком случае, о чем тогда с тобой разговаривать?!

— Ты переврешь всякое мое слово и воображаешь, что это очень остроумно.

— А это не умно и не остроумно, — вставил саркастически Рыльский…

…Если бы в классе были только Корнев и Рыльский, Карташев, вероятно, так и отказался бы от дальнейшего диспута, но тут было много других, и все ждали с интересом, что скажет теперь Карташев. В числе этих других многие любили Карташева, верили в его способность отбиться от Корнева, и Карташев скрепя сердце начал:

— Я признаю религию как вещь… как вещь, которая связывает меня с моим детством, как вещь, которая дорога моим родным…

Рыльский, повернувшийся было вполоборота, когда Карташев начал говорить, весело покосился на Корнева, отвернулся спиной к Карташеву, махнул рукой и уткнулся в книгу.

— Значит, ты сознательно обманываешь себя и родных? Выходит, что тебя связывает с ними ложь. Такая связь не стоит того, чтобы за нее держаться.

— А тебе разве не доставляет удовольствия на Пасху не спать ночь?

— Никакого…

— Врет, — заметил Семенов, упрямо наклоняя голову.