Список Мадонны

— В Бергене каждый знает холм за домом Петера Вигеланда. Но вам не следует идти тем путем. Папа болен и постоянно дома, если не возится у воды с сетями. Он… Он не очень-то жалует молодых людей. Вряд ли он будет доволен, увидев вас.

— А как же тогда?

Сигни оживилась и быстро продолжила:

— Идите к докам и попросите лодку. Скажите, что собираетесь к пещере Вельды. Там небольшой пляж, а за ним тропа, которая идет, извиваясь, вверх, к полю моего отца. Вас никто не должен видеть. Я буду там ближе к полудню. Встретимся там. Я вам сыграю… Бальдр.

Они оба услышали звук шаркающих ног, неожиданно вернулся Улаф. Он кивнул Бернарду и жестом приказал Сигни продолжить играть гаммы. Она взяла флейту и принялась играть. Она уверенно работала пальцами. Звук был ясным. Ее настроение было невозмутимым. Улаф по очереди взглянул на обоих и, усевшись в кресло, закрыл глаза. Бернард улыбнулся. Он поймал ее взгляд. Обещание на завтра.

Улаф сидел в своем кресле, свесив свои больные ноги, как ребенок. Глаза его были закрыты. Он ритмично кивал в такт подъемам и падениям гамм, повиновавшимся движениям метронома, многие годы повторявшего свои сообщения этой девочке, превратившейся теперь в женщину. Согласие с собой. Согласие, которое он нарушил своей слабостью. Может быть, он ошибся? Он помнил тот случай однажды в Париже, когда он был еще молодым. Тогда он поступил вопреки своим инстинктам и сыграл сложную партитуру до того, как был готов сделать это. Он был неправ. Он все еще чувствовал пустоту в своем сердце. О Боже! Сигни. Что я наделал!

6 августа 1838 года

День обещал быть ясным и солнечным с самого восхода солнца. Бернард поднялся рано и отправился мимо доков к молу, который выступал в глубь фьорда, как кривой палец. Он прищурился, глядя против солнца, и заметил, как дым спиралью вился из трубы дома, стоявшего на склоне холма. Верх крыши терялся в белой дымке. На миг ему вспомнились голые склоны холмов над Генуей. Он представил себе, как мать шла рядом с ним, а из-под их ног из потревоженной бурой земли поднимались клубы теплой пыли, забивавшейся в их волосы и ноздри. Он глубоко вдохнул соленый воздух и рассмеялся, глядя на море, ощутив свободу в своей голове. Боли не было. Только радость бытия. Повернув назад, к городу, он заметил небольшого краба, который каким-то образом заблудился и умирал у кромки мола, его крохотные лапки слабо дрожали в медленной пляске смерти. Бернард остановился и, не понимая почему, поднял это существо. Сначала он хотел забросить его далеко в воду, но вместо этого спустился по блестящим камням и осторожно положил его в лужу, оставшуюся после отлива. Обтерев руки о сухой камень, он продолжил свою прогулку, повернув назад в гостиницу. Он предвкушал то, что мог принести ему этот день, совершенно не подозревая, что кто-то наблюдал за ним в бинокль из темного входа в складское помещение, которое стояло напротив гавани.

* * *

Игнаций дождался, пока Бернард отойдет на сто метров вперед, а затем проследовал за ним на безопасной дистанции, стрелой прячась в дверных проемах, стоило только преследуемому им человеку повернуть голову или остановиться, разглядывая здание. Успокоившись тем, что Бернард вернулся к себе в номер, он расположился в дворике напротив гостиницы, чтобы иметь возможность наблюдать за входной дверью. Он выбрал самое освещенное солнцем место и, присев на корточки, принялся жевать яблоко. До сих пор ему везло: даже включая приезжих, в этом городке было немного людей. И тот, за которым он следил, больше не выделялся среди других, будучи одетым в белую рясу. Он был удивлен, когда рабочие в доке не смогли вспомнить священника. Но поскольку у него не было другого выбора, он решил пройтись по гостиницам, начав с самых лучших. Можно представить себе шок, испытанный им, когда он чуть не столкнулся с Бернардом у стойки портье в первом же заведении, в которое зашел всего лишь час тому назад. Это был он, без всяких сомнений. Игнаций не мог забыть его лицо. Он выглядел достаточно дружелюбно, улыбался и извинялся за свою неуклюжесть. Без рясы он смотрелся менее сурово. Священники! Когда они надевали свои рясы, то становились невыносимы. Интересно, стал бы Баттист менее противен, если бы не был священником? Скорее всего нет.