Сплетня

– Добро тебе, мама, – Даур обнял мать крепкими ручищами и поцеловал в макушку. Другие так не делали – только он. Это был Темыров жест, и каждый раз – сколько уж лет подряд – у Гумалы сжималось сердце: неужто мой мальчик мог это запомнить?

– Ох, сычкун, вот это радость – неожиданно-то как! Что Мадина, здорова? Как малышка? Как театр?

– Всё хорошо, мама, – улыбнулся Даур. – В подробностях будет долго-долго, а в целом можно и мало-мало сказать: всё хорошо. А что Хасик, далеко ли ушёл? Я ему кое-что привёз.

Гумала, уже хлопотала у стола, счастливая, что двое старших сидят рядом, как и много лет назад.

– Пойти, что ли, проверить забор, – хлопнул ладонью по бедру Астамур.

Даур вышел вслед за ним. Просто стоял и смотрел на чисто выметенный огромный квадрат зеленого двора, на деловито проверяющего колья штакетника старшего брата, на белые шапки гор – точно такие же, как в его детстве, и в детстве его отца – да, наверное, и деда. «Ведь что такое театр?» – думал он. – «Разговор о вечности. Шекспир намекает, что за и столетия до нас люди тоже жили, страдали, рвали страсти в клочья… и заборы, вон, чинили. И мы пытаемся влезть в их шкуры и понять, как они всё это видели, делали, ощущали… Да вот точно так же. Что, в сущности, в нас изменилось за пару-тройку тысячелетий? Ну разве что покрой брюк…»

* * *

Сложив руки под передник и прислонившись спиной к косяку, Гумала смотрела на троих своих сыновей.

«Хороший день», – думала она. – «Редкий. Совсем как в прежние времена». Но день был хорош ещё и потому, что на стуле в дальней комнате лежал свёрток с сатиновым платьем. Платьем, которое сшила её невестка Асида специально для неё, Гумалы, а она, Гумала, согласилась такой подарок принять. Никогда бы она не приняла ничего такого, льнущего к телу, от Наргизы, бездетной вертихвостки, всю жизнь только и забавлявшейся, что своей силой, только и заботившейся, что о своей неземной красоте. Никого не привела в этот мир Наргиза, никому не передала свою хвалёную колдовскую кровь. Что толку в её красоте? Пустоцвет. Обесценила она жертву своей тётки, красавицы Нуцы, добровольно ушедшей замуж в паранджу, оставшейся, ради братьев, на чужой земле, растившей своих детей на песнях своей, а не их, родины. Асида целых восемь лет тоже казалась Гумале пустышкой: красивой, умной и бесполезной. Ах, как же мучилось сердце матери, что именно старший, Астамур, выбрал себе такую.

Но сегодня, глядя на ладно пошитый и идеально сидящий наряд, Гумала простила невестке всё. Асида стала настоящей. Стала матерью. Частью не только семьи, но и рода. И многие его ветви пойдут теперь и от неё.

Братья аккуратно отламывали большие ломти белого хлеба, макали в густой асызбал, деликатно брали прямо щепотью крупные куски овощного салата.

– А в городе, мама, без вилки – никуда, – поднял бровь Даур, наслаждаясь каждым отправленным в рот куском. – А вилка – это же металл, поганой железяки кусок, она же вкус любой еды портит!

– Ты, никак, к роли готовишься, – усмехнулся Астамур, тоже, впрочем, обходящийся без вилки. – Ора, Хасик, пожалей уже. Я с тобой давно знаком. Выкладывай, что там у тебя.

Хасик, сосредоточенно что-то жевавший, даже поперхнулся. Метнул на Астамура досадливый взгляд: когда ж ты меня читать перестанешь, как передовицу «Правды» на стенде у сельпо?

– Я тут подумал… – начал он, посмотрел на мать и поджал губы. – Идею имею. Виноград хочу возродить. Вино делать. Как отец.

Это слово – так редко между ними произносимое и так часто определявшее жизнь каждого из них – повисло в воздухе и словно выключило на мгновенье все звуки.

В это мгновенье Гумала снова увидела – и, что ещё хуже, услышала – тот, самый страшный миг своей жизни: как ломаются, с сухим, зловещим треском, толстые ветки огромного грецкого ореха, как густую листву прочерчивает изнутри непонятная, сверхъестественная волна, как густой октябрьский воздух вспарывает хриплый, короткий крик и обрывается тупым и каким-то окончательным звуком удара… и всё.

Она каждый раз смертельно боялась, когда он лез туда, на высоту. Она всегда ненавидела Наргизу, стоявшую у подножья в ожидании плетеных корзин с урожаем и весело подзуживавшую брата на самые наливные, самые лакомые гроздья. Она с самого начала, с самого дня их свадьбы знала, что всё её сияющее тихое счастье – ненадолго.

* * *

Темыр понимал, что это – конец. Он ещё различал смертельно белое, перекошенное лицо стоявшей над ним на коленях Наргизы, но ему надо было успеть увидеть и другие глаза. Она успеет. Добежит. Ещё немножко… Спасибо тебе, земля моя, я всё помню, аныхапааю говорил: это и есть плата за тебя, земля моя, что сберёг, что сохранил – но прежде, говорил он, рядом со мной встанет тот, кто подхватит мой факел и дальше понесёт с честью… Где же она… где… вот…

«Парней… вырасти…», – прохрипел он в самое родное на свете лицо. И затих.

* * *

– Я всё вырубила, Хасик, – спокойно сказала Гумала. – Всё до последней лозы. Прямо тогда. Двадцать три года назад. Наскребла, что имела, заплатила отцу Гурама, и больше у нас нет ни одной лозы.