Сплетня

Когда закончилась война, Гумале было 22. Братьев они с матерью у судьбы вышептали: оба вернулись, пусть один без ноги, а другой контуженный, но живые. Не всем так везло. Многие, очень многие дворы осиротели, а потому и женихов в округе почти не наблюдалось. Но что поделаешь – надо было снова поднимать поля, кормить страну, кормить себя и народившихся у братьев малышей. Без войны-то оно теперь всё по-другому будет. Выстояли. Вынесли. Теперь бы только – жить да жить.

И снова потекло её время – в хлопотах, в заботах, в бесконечном труде. В поле – чай, дома – хозяйство, да сильно сдавший от болезней отец, да ковыляющий без ноги брат, да всю войну радисткой прошедшая невестка, которую по ночам мучили оставшиеся в теле осколки нескольких мин и кошмарные ошмётки пережитого. Гумала всегда понимала, как же ей повезло – и сама на фронт не попала, и свои все вернулись – и потому, в благодарность, всегда брала на себя как можно больше. Отработав на поле, всегда поскорее неслась домой, забирала у болезненной невестки малышей – пусть отдохнёт, умаялась же – и так, с одним на руке, со второй, держащейся за юбку, легко и весело хлопотала по хозяйству.

Такой её и увидел пришедший к Дамею по делу Темыр: стройной, белокожей, высокогрудой, с плотной, обернутой вокруг головы косой и ясными глазами, смеющейся вместе с малышами за развеской многочисленного белья.

* * *

В ночь перед свадьбой Дамей, перебудораженный, как все отцы невест, и, как и все отцы, ни за что не готовый этого показать, ворочался в постели совершенно без сна. Вымотанная за день бесконечными подготовительными хлопотами жена спала, горестно сжимая бледные губы. «Почему горестно?» – подумал Аслан, – «счастье же, дочку замуж отдаём. Вот ещё тоже, придумала, обара». И он повернулся на другой бок, к окну, где уже занимался еле заметный серый рассвет. Ему вспомнилось, какой юной и цветущей была его Тамара, когда впервые зашла в его дом. Как он волновался всю свою свадьбу, предвкушая то, что ждёт его потом. Признаться, было и страшновато… Мало ли что. А тосты всё не кончались, а невеста всё стояла отдельно от него, в особом углу, накрытая белой фатой, таинственная и вся какая-то новая. Как же давно это было – ещё её княжья кровь была не проклятьем, а благословением, ещё не было в помине даже первой германской войны… Как же давно мы живём, обара, Тамара моя, как же много нам с тобой выпало увидеть и перенести, не мудрено, что губы твои, такие розовые, шелковистые и мягкие в ту нашу первую ночь, теперь стали горестными и бледными…Не из-за свадебных хлопот, конечно, а из-за всего нашего странного, страшного века. Хотя… когда они и были-то, лёгкие времена?..

Дамей осторожно отодвинулся, стараясь не потревожить жену – она всё-таки дернулась, беспокойно забормотала во сне, но успокоилась, затихла под его теплой, грубой ладонью – и тихонько вышел из комнаты.

Серый, жидкий воздух светлел на глазах – словно это даже и не он светлел, а сами глаза привыкали, обретали особую, чистую зоркость, способную снять с любого предмета морок и пелену. Эх, хорошо бы кабы так, подумал Дамей, насколько бы сразу было меньше бед и тревог. Посмотрел бы эдаким зорким глазом на будущего зятя – и всё бы сразу про него и понял, до самого дна: так ли он и вправду хорош, как о нём люди говорят?.. Всё-таки, двадцать лет разницы… Немало. А она, вишь ты, решила всё сама.

– Тебе тоже не спится, саб18?.. – в хрусткой рассветной тишине голос Гумалы прозвучал как-то неестественно, как будто человечьим голосам в такой час было не время – только щебету птиц да шороху опадающей росы.

– Обара… ты-то что? Тебе сил набираться, большой у тебя нынче день, спха19…

Гумала прижалась к отцу – как редко она себе это позволяла, как мало в их общей жизни было показной, действенной нежности. Непринято как-то. Да и некогда. Но сегодня-то – можно.

Сквозь поредевшую серость проступили отчётливые очертания гор, и зябкая, хрупкая рассветная позолота дымкой потекла по их склонам, обволакивая всё на своём пути.

– Эх, люблю их, – сказал Дамей. – Всю жизнь здесь прожил, всю жизнь и люблю.

– А я их такими редко вижу, – прошептала замершая на его груди Гумала. – А может, никогда и не видела. Вот ведь странно, папа, да: я ведь тоже всю жизнь здесь живу, а такой красоты не знала…

– Это потому, – грустно усмехнулся отец, – что ты ещё никогда не была влюблена, спха… И ты знаешь… раз ты тут… я думаю, что теперь…

– Это мой человек, папа, – Гумала выпрямилась и широко раскрытыми глазами вбирала всю прелесть мимолетной утренней роскоши оттенков и цветов. – Мой человек. Для меня.

Часть шестая

– Добро тебе, мама, – Астамур сжал тёплые ладони Гумалы, улыбаясь, заглядывая в глаза и замечая новые морщинки. Это неважно. Её всё красит. Самая красивая женщина в моей жизни.

– Приехал, – тепло плескалось и во взгляде Гумалы. – А я уже не ждала – думаю, забот с малышкой много. Собирались вот с Хасиком к тебе спуститься. Не люблю я твой город, но ради Рады… Как Асида? Молока хватает?