Сплетня

Даур знал, что мать была уверена: никому из братьев не известно, как именно случилось, что их осталось трое. Но именно ему известно было.

* * *

В тот год (ему было двенадцать) его особенно сильно донимали Ганичкины девчонки: уж больно они чистенькие, гладенькие, косички аккуратные, ноги не босые, обутые. И носы вечно задирают. Смотрят свысока. Все пятеро. Даже малявки.

Даур с Астамуром, понятное дело, особой чистотой не блистали: то в овраг к уткам полезешь – оскользнёшься, на пузе проедешься; то яблоки соседские воровать пойдёшь, от собак через забор удирать – непременно что-нибудь да порвётся. Мать с полей приходила всегда поздно, что успевала – штопала, но, честно говоря, чтобы ей глаза при тусклой лампе лишний раз не портить, мальчишки свои прорехи не особо показывали. Ну, в другой раз зашьёт – не падают же пока штаны, держатся. А Ганичкины «прынцессы» пальцами тыкали, рожицы строили, фыркали. Особенно третья, Амина-ровесница.

Вот мальчишечья гордость Даурова и не выдержала. Поколдовал, конечно, немного, покумекал, пару хитрых гвоздиков вбил, узлов крепких, пиратских навязал и сел подкарауливать Амину. Секрет заключался в том (это Даур обнаружил довольно давно), что даже самая аккуратная и чистенькая девочка рано или поздно ходит «туда». Ну… туда. Где надо штаны расстёгивать. Ну или как это у них там устроено. Вот и Амина – пошла. Перед входом ещё эдак независимо косу с плеча на спину перекинула. И вошла.

Тут-то дверь за ней и захлопнулась. То есть, Амина-то решила, что это она сама крючком изнутри себя обезопасила – да не тут-то было. Не зря Даур читал всё, что под руку попадалось. Для пущего смеху он ещё и подпёр дверь снаружи толстенной чуркой (тоже специально заранее заготовил).

Минут через десять началось. Сначала она просто дверь подёргала. Потом посильнее. Потом, поняв, что заклинило, начала звать. Сперва неуверенно и смущенно – неловкое место, как ни крути. Потом уже все стеснения отбросила: стала завывать и захлёбыться визгливыми слезами. Чего она там только не верещала! Ей уже даже начало казаться, что прямо сейчас, прямо в ту самую дырку её, красавицу, уволокут необразованные лешие, не прослышавшие ещё, что в Советском Союзе чертей не бывает.

Ганичка, её муж и старшие девочки были в поле. Услышала бедолагу соседская бабка, прибежала, послала младшую сестрёнку за родителями, а сама откинула бревно и рванула дверь… да не тут-то было. Хитроумные Дауровы гвоздики сработали, как потайной колышек, и открыться двери всё равно не давали.

– Ну что ты, бусинка моя, кричишь-то так? – утёрла лоб озадаченная бабка. – Нету в нашем колхозе чертей: сколько живу – ни разу не встречала. Да если бы и были – зачем же им так пачкаться?

Амина, выбившись из сил, уже просто тихо плакала и просила соседку только «ни за что, ни за что» не уходить. Прибежал с поля отец, саданул со всей силы каблуком в непокорную дверь и вышиб её вместе с Дауровыми колышками.

Амина потом долго ещё в стыдное место одна не ходила – только с какой-нибудь из сестёр. А отец, осмотрев дверь и обнаружив клинышки, пришёл злой и растерянный к жене:

– Подшутил кто-то над нашей девчонкой. Не знаешь, обара, кто бы это мог быть?

Ганичка, поджав губы, долго не размышляла. Тем же вечером зашла к Гумале и попросила Даура на небольшой разговор. Гумала, как всегда усталая и замотанная, только недавно вернувшаяся с поля, кликнула сына и ушла собирать ужин.

Бурлившая негодованием Ганичка смотрела на идущего к ней через весь двор вихрастого мальчишку, почти подростка, и готовилась задать ему по первое число. Но что-то в его независимой, нарочито развязной походочке было такое… «Без отца же растёт», – сердце кольнуло застарелой болью: в Темыра она была ещё девчонкой влюблена, да не сложилось…

– Я тебе сейчас… секрет скажу, – неожиданно для самой себя произнесла она. – Мать тебе никогда не расскажет. А я скажу. Может быть, ты призадумаешься.

И глядя в наглые, нестерпимо голубые Дауровы глаза, она всё рассказала. О том, что когда у матери его был выбор, из двух маленьких мальчиков она выбрала жить – его. Даура.

– Уж больно дорогой ценой ты матери своей достался, сычкун. Подумай… Она ведь должна никогда об этом не пожалеть.

* * *

Вот тут, на развилке у мельницы каждое лето разбивали передвижной кино-пункт. Натягивали огромный полотняный экран, ставили лавки, подключали стрекочущую аппаратуру. И крутили ленты.

Даур грустно усмехнулся: как ему тогда казалось всё легко… Вот стану актёром, вот буду сниматься в кино – как Радж Капур, как Евгений Самойлов, как Сергей Бондарчук, наконец – и мама будет мной гордиться. И не только мама – всё село. Вся республика!

Нет, за все свои тридцать лет он так никогда и не пожалел, что выбрал именно этот путь. Сцену. Ему всегда было, что сказать людям.

Но взрослая жизнь оказалась несколько сложней, чем ему, замершему перед белым экраном в предвкушении очередного чуда, казалось. Впрочем, в одном он точно не ошибся: мама им бесконечно гордилась.

* * *