Сплошная видимость (СИ)

Чем выше располагались каюты, тем дороже они стоили. Мы не очень зажиточны, тратить деньги на комфорт в пути казалось неразумно — лучшим решением было приберечь их для самих Гавайских островов. Поэтому наши каюты были внизу. «Не настолько «внизу», чтобы при крушении лайнера нам было не выбраться!» — пошутил, как он сам думал, Кэмерон и пробудил всего одной фразой мою новую фобию… «Титаник» аукался, черт бы его побрал… Отец взял две каюты. Не для кого-то определенного, просто здраво рассудил, что четыре дня наедине друг с другом могут превратить нас в пороховые бочки. По узким коридорчикам (чем ниже, тем меньше простора) мы добрались до двух соседних дверей, и папа, перетасовав ключи-карточки, вручил каждому по одному.

— Пришла пора держать слово и компенсировать последствия твоей ошибки, — мягко заявил он, потрепав Люка по плечу, и по решительному, сосредоточенному лицу второго я поняла, что в правую каюту мы отправляемся с ним вместе… Одни… Под сердцем развернулся нервный вакуум, тянуло закинуться обезболивающим, словно таблетки могли и душе помочь…

Люк был откровенно рад возможности исправить хотя бы часть того хаоса, что он внес в мою жизнь! Конкретно — в бедный поломавшийся скелет… Приложив карту к считывающей панели, он попытался протиснуться в приоткрытую дверь со своим и моим чемоданами, долго и шумно возился, пока не бросил их на ковровое покрытие и не допинал внутрь каюты. Он не задался вопросом «Есть ли в чемодане Рины что-нибудь хрупкое?» не потому, что хотел насолить и был зол, а потому что думать даже на ход вперед для него чересчур. Логические игры всегда были его слабым местом. Зато сердце доброе! — я думаю…

Родители скрылись за дверью своей каюты, еще когда Люк не отчаялся внести чемоданы по-человечески, так что, заходя следом за ним в наш «корабельный номер», я окинула печальным взглядом соседнюю закрытую дверь, точно спрашивая в мыслях, зачем меня бросили на съедение волку… Узкая, тесная каюта была похожа на купе поезда: между верхними и нижними полками торчал столик; в каютах выше ватерлинии над ним имеется окошко с видом на бесконечные живые морские горы, но ниже — в целях безопасности — над столом повесили зеркало. Оттуда на меня смотрела помятая бледная девушка, загипсованная рука покоилась в большой темно-синей манжете, цепляющейся за шею ремнем. Это объясняет, почему папа глядел на меня так жалостливо в больнице… У входной двери была еще одна — в совмещенный санузел; напротив — платяной шкаф. Жить можно, но удобств, конечно, в разы меньше, чем в доме на колесах.

— Будет лучше, — оглянулся на меня Люк, — если мы поделим не полки, а «этажи». Забираешь верх или низ?

Вздернув брови от удивления, я указала здоровой рукой на больную, и по лицу Люка разлилась вселенская печаль вперемешку с ощущением себя последним идиотом.

— Ну да, глупость сказанул, — зажато почесал он затылок. — Твой низ, конечно… Блин…

Полный блин…

— Тебе не обязательно все время лежать наверху, — попыталась я сделать атмосферу хоть чуточку менее неловкой, грубой и каменной. — Тем более что на верхней полке и не сесть по-человечески. Но спать нам и правда лучше на разных «этажах», — смущенно добавила я, и Люк закивал в ответ, отведя глаза в сторону.

Наши чемоданы он поставил в платяной шкаф: мой — бережнее своего в разы, как будто все же пришел самостоятельно к мысли о неправильности игры в футбол чужим багажом. Вскоре к нам заявились отцы — полюбопытствовать, как мы справляемся (как в первую очередь справляется Люк, обязанный быть моей правой рукой, взамен загипсованной). Вместе мы отправились на прогулку по кораблю, который успел уже отчалить, отчего каюты на нижних этажах наполнились монотонным гудением, видать, распространяющимся из машинного отделения, — но к этому звуку возможно привыкнуть и перестать замечать его, как шум машин за окнами квартиры или вечный бубнеж за стенами университетского общежития. Эта ассоциация напомнила мне разом о всех тех вещах, в которых хорошо бы признаться отцу: а список-то множится… Сложно будет ему и дальше любить меня, когда он узнает меня-настоящую по мыслям и поступкам…

На верхней палубе, у ненадежного металлического ограждения мне по грудь, мы провели бессчетное количество времени, просто любуясь волнами. Сан-Франциско остался за туманной завесой, вскоре из поля зрения исчезла и она — и мы не видели уже ничего, кроме неба и шумных вод, норовящих с шипением облизать наш корабль, заметно качающийся на пенистых гребнях. Чистое небо затягивалось облаками, и чем темнее без солнца становилось, тем тревожнее мне было: не попасть бы в шторм… Книги и фильмы превратили непогоду в открытом море для меня в подобие Сциллы и Харибды, в одаренного самосознанием монстра, требующего жертв; выжить, может, и удастся, но без серьезных потерь не обойтись…

Горячая отцовская ладонь растерла мне левое плечо (ко всей правой стороне моего тела папа отныне боялся прикасаться, словно сломано было не одно лишь предплечье и любое дуновение ветра справа доставило бы резкую боль).