Сплошной криминал

Однако лошадей здесь кормили не кукурузой — овсом. Я видел его и в конюшнях, и в торбах, привязанных к лошадиным мордам. Старинный этот, бережливый способ кормления, позабытый в иных местах, тут помнили. И торбы были крепкие, целенькие, из нового брезента цвета хаки. Ни зернышка в дыры не просыплется! И лошади бегали резво, весело и невероятно много работы переделывали в колхозе. Особенно — зимой. А технику зимой не изматывали — спокойно ремонтировали, готовили к севу. За декаду почти не слышал я тракторных моторов. Всюду лошадки крутились. Хотя тракторов в колхозе хватало. Совсем недавно получил он кучу техники от упраздненной МТС. Да еще новой прикупил. Так что не от крайней бедности ее берегли, а из откровенного расчета использовать весной да летом на полную катушку — и безостановочно!

— Откуда овес добываете? — поинтересовался я у Веры. Она улыбнулась, пожала плечами.

— Это не моя функция — председателя. Откуда он что берет — меня не касается. Своих забот полон рот.

— А торбочки для овса ты ввела?

Она решительно помотала головой.

— До меня было. С лошадками председатель до меня навел полный порядок. Тут я пришла на готовенькое. Мне достались коровы, овечки, свиньи… Вот кормоцеха, кормовой конвейер, силосные траншеи повсюду — это мои нервы. Еще — электродоение, подвесные дороги на фермах… До меня тут лошадками и завозили все на ферму и все вывозили. Хотя, надо признаться, чисто было на фермах и раньше, даже без подвесных дорог…

Спрашивал я про овес на конюшнях — все отшучивались. Никто ничего конкретного не сказал. И мой конюх-телохранитель — тоже.

Спросил я об овсе и председателя. Он улыбнулся, вышел из-за стола, потрогал за лацкан мой новенький импортный пиджак в полосочку.

— Где достали?

Я покраснел. В магазинах не было этих дешевых и красивых костюмов. Настина тетка приволокла мне его прямо со своей базы. И объяснила, что дальше оптовой базы вся эта импортная партия не пойдет. Ни один магазин ни одного такого костюма не получит. Хотя все они, разумеется, — будут формально списаны на магазины.

В общем, председатель объяснил мне все с предельной ясностью. Оставалось только улыбнуться, развести руками да сказать: «Вас понял!» Загадка овса и сытых колхозных лошадок так и осталась загадкой. И в своей докладной я постарался обойти тонкости этого вопроса. Ибо объяснить их вразумительно был не способен.

Вера вызвалась отвезти меня на станцию сама, без конюха. Председатель не препятствовал. Вообще при мне ни одно ее предложение не встретило препятствий — все он принимал! Выехали мы перед рассветом, по морозцу, в розвальнях — чтоб по морозцу же Вере и вернуться. Днем уже ехать в санях было поздно, а в телеге — еще рано. Начиналась весенняя распутица.

Когда за двумя лесными поворотами окончательно скрылись из глаз утренние огоньки села, Вера неожиданно повернула лошадь в узкую, еще серую в ранних сумерках лесную просеку, промчала по ней до первого свертка, направила в него розвальни, потом остановила лошадь, выскочила из саней и лихо обмотала вожжи вокруг голой березки. А затем прямо упала рядом со мной на сено розвальней и выдохнула:

— Дай хоть нацелуюсь с тобой на прощанье!

…Мы выехали из лесу такими же шальными, какими выходили когда-то из совхозной риги. Ничего тут нельзя было с собой поделать — и не хотелось делать ничего. Должно быть, смолоду нам предназначено было судьбой жить вместе, а не мыкаться годами по бесстрастным чужим постелям. Но когда-то я грубо сломал нашу судьбу — чтоб не сломать судьбу Венькину и Настину. И теперь наша с Верой сломанная, но еще живая судьба — мстила. Больно мстила, страшно и сладко! И не хотелось противиться этой мести. Не все же противиться жизни — когда-то бы и отдаться ее свободному течению! Чтоб хоть узнать — какое оно?

Уже в своем городе, по дороге с вокзала, накупил я целую сетку подарков Насте и Веньке — и спрятался дома за этими подарками, за измотанностью в трудной командировке, за необходимостью срочно, немедленно, сиюминутно писать и докладную в свое управление, и статью в областную газету. Снова я прятал глаза от Насти, чувствовал себя свиньей и знал, что буду свиньей еще долго. Ничего больше не остается… Не видел выхода — потому что жизни себе не представлял без Веньки. Отнять его у Насти — невозможно. Жить без него — тоже.

А — так, по-свински — вроде бы получается. И Настя, умница, словно подыгрывает — делает вид, что ничего не замечает, ничего особенного не происходит, все нормально, все обычно. Ровна, спокойна, улыбчива, заботлива — будто никаких изменений. Будто и не повертываюсь я к ней спиной по ночам — сразу же как повалюсь в постель.