Спокойствие не восстановлено

- Карманы вывернуты, ваше благородие, - доложил, точно квартальный не видел этого сам, городовой. - Обыкновенное дело, грабеж!

- Скрипка! - опять рванулся вперед Гошка. - Ваше благородь, скрипка у него была!

Квартальный ухом не повел в сторону Гошки. Словно не слышал его голоса.

- Чего долдонишь: скрипка, скрипка... - донеслось из толпы. - Вон она, скрипка, валяется.

- Приобщить к делу! - приказал квартальный.

Гошка не верил глазам. Из толпы подали обломки скрипки.

- Должно, растоптали в суматохе...

- Не может быть... - оторопел Гошка, провожая растерянным взором все то, что осталось от бесценного творения Гварнери. - Дайте мне!

Он исхитрился перехватить обломки скрипки и крепко прижал их к груди.

Городовой шагнул к Гошке. Тот было хотел нырнуть в толпу, но она не расступилась. И тяжелая рука городового ухватила его за грудки:

- Отдай, сопляк!

Вторая рука городового сгребла остатки скрипки, и, уже выпуская их, Гошка увидел на грифе выцарапанную надпись: "Люба".

- Стойте! Подождите! - не своим голосом закричал Гошка. - Это не та скрипка! Другая! Я ее знаю! Это "Люба"! Матька на рынке купил. Он Гварнери украл! И Сережу убил...

От таких речей не только бабы - мужики, поскидав шапки, принялись креститься:

- Должно, припадочный. Слышь, несет околесицу...

И сколько ни рвался Гошка, как ни протестовал, с помощью доброхотов из публики был связан по рукам и ногам и, дабы не нарушал покоя благородных людей и не смущал обывателей, с кляпом во рту, на той же телеге, что и мертвый Сережа, был доставлен в полицейскую часть. Там передан на попечение длинномордому с пудовыми кулаками полицейскому чину. Тот, словно кутенка, за шиворот схватил Гошку и швырнул в холодную сырую камеру, где, кроме слежавшейся соломы в углу, ничего не было. Гошка с грехом пополам докатился до нее - все не на каменном полу - и затих.

Диким сном, бредом представлялось происходящее.

Казалось, стоит потрясти головой, все станет на свои места: камера обернется дедовой мастерской, и Сережа окажется жив, и даже воскресная стычка с окаянным Матей из яви уйдет в небытие.

С огромным трудом вытолкнул изо рта кляп и освободился от веревок.

И только-только начал расправлять затекшие ноги, дверь камеры распахнулась, и вошел длинномордый.

- Шустер! Кто дозволил?

- Чуть не помер... - Гошка испугался, что его опять свяжут.

- Погоди, может, еще и помрешь... - пообещал длинномордый. - Это у нас проще простого. И чтоб не шуметь у меня! Чтоб тише мыши был, понял?

И поднес к Гошкиному носу огромный волосатый кулак:

- Мне оружию не надо. Одним ударом дух вышибаю...

И чтобы Гошка не почел это за пустую похвальбу и убедился, что имеет дело с человеком серьезным, ткнул - вроде бы и легонько. Гошка отлетел к стене камеры, рот его наполнился кровью.

- За что?.. - закричал и осекся, потому что длинномордый сделал угрожающий шаг.

- За язык. Он, запомни, щенок, не токмо по пословице до Киева, до могилы может довести.

Три дня просидел Гошка в холодной на воде и хлебе, которые ему раз в сутки приносил длинномордый.

Всякое передумал за эти дни Гошка. И ждал, когда его вызовет начальство и он сумеет рассказать все, что знает: назвать имя убийцы и объяснить причину убийства. "А тогда, - размышлял Гошка, - шагать Матьке на каторгу, а может, и на виселицу. Да и квартальному с длинномордым, вероятно, достанется". И репетировал то, что собирался сказать полицейскому начальству, стремясь сделать речь свою покороче, а доводы убедительнее. Днем одолевал голод, ночью - крысы. Но Гошка крепился и ждал своего часа. На четвертый день длинномордый распахнул дверь камеры:

- Выходи! И держи язык за зубами. Еще раз, щенок, попадешься, живым не выпущу!

И сапогом пнул Гошку в зад с такой силой, что тот, завывая, точно побитая собака, покатился по мокрому снегу.

В последнем взгляде длинномордого Гошке почудилось некое знание им того, что ему, Гошке, еще неведомо, но предстоит узнать, и неведомое это худого свойства.

Гошка поднялся и молча, без единого слова, ибо понимал, скажи он что-нибудь длинномордому, перепадет еще больше, поплелся к дому.

Пошатывало от слабости и перенесенных волнений. А весеннее солнышко ласково припекало, словно гладило по щекам теплой ладошкой. Встречавшиеся люди казались веселыми и беззаботными. И от жалости к себе и погибшему другу Гошка беззвучно заплакал. Слезы катились по щекам, солонили губы.

Подводило от голода живот, и Гошка заторопился домой, чтобы хоть поесть вволю впервые за трое с лишним суток. Он представлял себе жирные щи с говядиной или бараниной, сваренные матерью, и аппетитный запах, идущий от них, и прибавил шагу. Свернул с площади на Сретенку, с нее в переулок.

И увидел, что дома не было.

На его месте сиротливо под открытым небом торчала печь с трубой. Вокруг зловещим черным пятном расползалось пепелище. Все было завалено обгоревшими и полуобгоревшими бревнами. Дымились головешки. Зеваки глазели и обменивались замечаниями. По самому пожарищу бродили три скорбные фигуры, в которых Гошка узнал мать, тетку Пелагею и Мишку.

Глава 5

ХОРОША ЛИ НАСТОЕЧКА?