Спокойствие не восстановлено

Утром в понедельник Каменка опять не вышла на барщину. С яростным отчаянием обихаживали мужики и бабы свои поля и огороды, до того пребывавшие в горьком запустении. "День, да наш, а за семь бед все ответ один", - решили мужики. Впрочем, и они и бабы поминутно оглядывались на дорогу, ведущую от Никольского. Ожидали, когда пожалуют незваные гости хозяева.

Солнце только начало пригревать, заклубилась пылью дорога, послышался глухой постук копыт.

- Эва, родненькие, тут как тут! Потрудиться, аспиды, не дали... проворчал Иван Митьков.

Угрожающий вид имела приближающаяся процессия. Впереди, словно раздвоившийся змеиный язык, - два Упыря. Следом - коляска со Стабарином на сиденье и Мартыном на облучке. За ними верхами десяток господских холуев.

Железка подле конторы созывала крестьян:

Бам-бам! Бам-бам!

Понуро, нехотя потянулись крепостные господ Триворовых к конторе, где обычно объявлялись все барские распоряжения и где творились суд и расправа над провинившимися.

Когда Гошка с Иваном и Марьей - не из первых - подошли к конторе, там толпились с полсотни мужиков и баб. Подле конторы, под развесистой старой черемухой, были поставлены стол и кресло, в котором расположился Стабарин. На столе, устланном твердой накрахмаленной скатертью, сверкал гранями хрустальный графин, наполовину погруженный в серебряное ведерко со льдом, и аппетитно смотрелась закуска: свежие огурчики, копченая рыбка, ветчина и прочие деревенские деликатесы. На рюмку, тоже хрустальную, хоть и не гляди! Разноцветные ослепительные блики разбрызгивались по сторонам. Солонка, перечница, баночка для горчицы - все из хрусталя, принадлежавшего еще Стабариновой бабке по матери. Каменские правители, в том числе и Упырь, сами были не рады случившемуся - недоглядели, упустили! Подобострастным обхождением хотели смягчить, насколько возможно, сердце барина.

Однако Стабарин был по-черному гневен. Тяжело, исподлобья оглядел сумрачную толпу, сервированный для него стол, потом опять толпу. Внезапно рванул со стола скатерть, отчего все, что было на ней, покатилось с жалобным звоном на землю, и негромко, ни к кому не обращаясь, приказал:

- Моего.

Толпа одеревенела. Такое, знали, случалось редко, при происшествиях чрезвычайных, и выливалось каждый раз в дикую расправу.

Возникла короткая суета, и на голом столе объявился штоф водки и огурцы в миске, ломоть черного хлеба, деревянный ковш с холодным квасом и простой стакан. Стабарин налил в стакан вина. Медленно выпил. Отломил корку хлеба, понюхал и захрустел огурцом. Все молча. Оглядел крестьян и неторопливо повторил всю процедуру сызнова.

Толпа ждала. Кто взглядом уткнулся в землю, кто со страхом глядел на барина.

Гошка до смерти не любил пьяных: ни буйных, ни тихих. По опыту знал, что действия даже самых кротких людей в подпитии неожиданны и непредсказуемы. Только лез обниматься, глядь - сотоварищу по зубам. За что? Про что? Спроси-ка - сам не знает. А на утро хватается за голову: "Батюшки, чего натворил!"

На Стабаринову бутылку Гошка глядел со страхом и отвращением. Сколько ходило жутких историй о барских изуверствах, совершаемых над крепостными. В иные поверить было трудно. И ведь не сказки рассказывали, а чистую правду, быль. Стабарин между тем наполнил третий стакан вина. Осушил его медленно, понюхал кусок хлеба, густо посыпанный солью. Что была у него за привычка! И откуда! Верно, от пращуров, которые хитростью, изворотливостью и жестокостью прокладывали себе путь, чтобы получить дворянство и сочинить умопомрачительную, от Рюриковичей, родословную. Так или иначе, всяк из триворовских крепостных с трепетом наблюдал необычную трапезу.

После третьего стакана Стабарин отяжелел. Взгляд замутился. Глаза налились кровью.

- Бунтовать? - негромко выговорил поначалу. Но гнев прорвался наружу. - Бунтовать, мерзавцы?! Бить всех кнутом без пощады!

Упыри, плечо к плечу, глядеть страшно, вытолкнули из толпы - кто бы мог подумать? - шумного, но безобидного огородника Федула, который и на барщину-то вышел, и вернулся домой, только глядя на других. Должно быть, рассчитали Упыри, сломивши слабого, устрашить других и склонить их к раскаянию и повиновению. Растерянно озирался Федул, потом, сообразивши, что именно ему грозит, оборотился со смиренной укоризной к Стабарину:

- Грех берешь, батюшка, на душу...

Стабарин с ненавистью уставился на хлипкого старичка:

- Приступай, Мартышка!

Ждала свою первую жертву отполированная животами тяжелая скамья. Стоял в красной рубахе кат, с засученными рукавами и палаческим кнутом в правой руке. Упыри схватили и положили на скамью Федула. А Мартын, все так же широко расставив ноги в щегольских сапогах - роскоши, почти неслыханной для крепостного в триворовском имении, - не двигался с места. Голова опущена, словно бы задумался или замечтался.

- Что медлишь? Приступай! - гневно крикнул Стабарин.

И тут произошло такое, отчего все: мужики с бабами и девками, и Упыри, и их помощники, и сам Стабарин - раскрыли рты.

Мартын потянулся, зевнул - похоже, нарочно - и переложил кнут из правой руки в левую.