Спорим, будешь моей

– Что это значит? Что с моим ребенком? – в тон просачиваются истерические нотки. Меня разбивает паника, хотя я все еще не понимаю… Не хочу понимать. – Что с моим ребенком?!

– Его нет! Нет! Ребенка больше нет! Нет проблемы!

Этими криками не просто все звуки заглушает… Мама… Моя мама, мой самый родной человек, собственноручно кислород мне перекрывает. Чувствую, как лицо дробит дрожью. Оно морщится, словно за мгновение состарившись. Рот кривится и распахивается в немом крике. Потому что кричать я не могу. Воздух в меня не поступает. Спазмами выбивает из нутра остатки отработанного кислорода. Когда и там все скукоживается, мучительно медленно улетает моя душа. Это очень больно. Адово! Все содержимое наружу. Безвозвратно. Ничего не остается. И вот тогда я падаю. Стремительно лечу в бездонную пропасть. Бесконечный этот путь. Горю по дороге. Заживо сгораю.

Слышу, наконец, свой вопль. Пронзительный, дребезжащий и болезненный. В нем столько истерии и безумия, что, имей я возможность хоть к какому-то анализу, сама бы устрашилась. Но сейчас… Сейчас мне плевать.

Я выжжена до оболочки. Я вся – одна сплошная рана. Я уничтожена.

– Ты… – сиплю сдавленно. Моргаю усиленно, чтобы выжать мешающие глазам слезы и увидеть закрывающую ладонями уши маму. Выглядит она ошарашенной и крайне напуганной. – Ты говорила, что мне помогут!

– Ну, вот и помогли… – пытается вернуть голосу твердость.

Но в действительности роли меняются – это я ее размазываю.

– Мама… – самое мягкое, что произношу. Качая головой, все еще не верю… В происходящее и в то, что в следующую секунду озвучу. – Ты – ужасный человек. Ужасный! Я тебя ненавижу!

Срываюсь. Кричу страшные вещи. Ей нет оправдания. Мне нет оправдания. Случившееся – крайняя точка. После такого не то, что жить… Даже помнить о такой жизни не хочется!

– Сотрите мне память! Удалите это! Уберите! Уберите все! – в истерике зарываю пальцы в волосы и продираю ногтями кожу.

Не знаю, сколько бы Вселенная трещала в этом пике, и насколько резко бы он оборвался… Прибегают врачи и, скрутив меня, чем-то обкалывают. Я чувствую острые вспышки боли, а в следующие секунды будто пьянею. Тело стремительно ослабевает, наливается жаром и прекращает сопротивляться.

Последней волной ловлю состояние невесомости, бесполезности и абсолютного равнодушия. Боль не уходит, она становится глухой и расконцентрированной. Мне все еще плохо, но я не понимаю – почему. Благо, анализировать и искать источник желания не возникает.

Я засыпаю. Не могу и примерно определить, сколько нахожусь в отключке. Выдергивает меня из душных оков беспамятства голос.

– Что с ней? Что не так? Она ведь беременна? Беременна?

«Чарушин… Чарушин… Чарушин…», – кричит моя душа.

И я с робкой надеждой на спасение открываю глаза.

– Больше нет, – слышу маму, и внутри вновь вскрываются раны. – Беременности нет. Лиза приняла правильное решение. Четыре часа назад ей сделали прерывание… Все чисто.

– Чисто? – этот судорожный выдох отзывается столь сильной болью, что меня, несмотря на застывший в полнейшей апатии организм, перетряхивает.

А потом… Чарушин поворачивается, и мы встречаемся взглядами. Это и близко не похоже на наше привычное столкновение, провоцирующее разрыв энергетических масс и искрящийся грохот молний. Сейчас это слабое, едва ощутимое соприкосновение вялых застывших сгустков.

Меня потрошили физически. Ему же душу вырвали без вмешательств.

Вырвали? Я?

«Нет…», – пытаюсь вытолкнуть.

Изо всех сил стараюсь. Но что-то блокирует. Какая-то часть тела не срабатывает. Смотрю на Артема и просто плачу. Горячие слезы щиплют кожу лица, щекочут шею, забираются под сорочку… Не могу их остановить. Это все, что у меня осталось.

«Как ты могла?» – вижу в его глазах это потрясение.

Своего же выказать не получается. Он не узнает, что я тоже в ужасе от того, что кто-то может так поступить. Я ведь… Я бы скорее умерла, чем сделала с нами подобное!

«Почему?» – в этом уже горит самое настоящее разочарование.

Хорошо, что я медикаментозно пришиблена, и всю суть того, как низко рухнула в его глазах, познать попросту не способна.

Я дышу… Дышу… Дышу…

И плачу. Но даже мои слезы в этот миг кажутся преступно скупыми.

Хотя, не будь я даже обдолбанной, разве есть способ выразить весь тот кошмар, что я ощущаю? Нет, его нет! И не будет никогда! Таких слов не придумали. Нужно похоронить. Вместе с собой.

– Выйдите, – сипит Чарушин моей матери. – Дайте нам пять минут, – голос дрожит и ломается. У моего Чарушина ломается голос! Что дальше? Может ли случиться что-то разрушительнее этого? – Пять минут! – настаивает яростно, но и в этом гневе грохочет не что иное, как боль. – Пять минут и я уйду!

Уйдет? Конечно, уйдет. Все правильно. Понимаю.

Зажмуриваюсь, чтобы скопить хоть какие-то силы. Вздрагиваю и лихорадочно подбираюсь, когда хлопает дверь. Машинально скольжу по матрасу вверх, чтобы принять полусидящее положение. Тело все еще хлипкое и непослушное, но мне все же удается замереть в более-менее устойчивом положении.

Прежде, чем поднять взгляд обратно на Чарушина, уверяю себя, что убить он меня не сможет. Я ведь уже мертва.