Спорим, тебе понравится? (СИ)

Его внешность не была приторной или слащавой. Она была сложной, переливаясь своими гранями, когда он злился, хмурился или смеялся в голос, чуть сверкая бусиной стального пирсинга. Чёрные, густые пики ресниц, манящий шоколад глаз, терпкий вкус языка и гладкая кожа, усеянная десятками родинок, которая словно магнит притягивала мои пальцы. И его аромат, что был не сравним ни с чем на этом свете — бергамот, горький апельсин, кедр, мох, дым, ладан и что-то ещё, что принадлежало лишь ему одному — мальчику, который украл у меня покой и сон.

Моя живая сталь. Почти метр и девяносто сантиметров литых, тренированных мышц. Сплошной, вызывающий восхищение рельеф. И эти кубики, которые будто бы гипнотизируют меня, побуждая прикоснуться к ним снова и снова.

Руками.

Губами…

И даже там, где тёмные волоски чертят дорожку от пука и ниже, дразняще скрываясь за поясом его брюк.

О, я помнила всё! Как он дышал, когда я прикасалась к бронзе его кожи. Как сокращался в горячих судорогах стальной, тугой пресс. Как мурашки кололи подушечки моих пальцев. Как заходилось сердце от щемящего счастья просто потому, что этот парень плавился от моих неумелых ласк и томно прикрывал веки, хриплым шёпотом требуя продолжения.

А теперь?

Ко мне приставили безобразного цербера, который будет занимать всё моё свободное время. Абсолютно всё, понимаете? И никуда мне больше не деться от этого кошмара наяву, никуда не убежать.

Всё, приплыли!

А если я только попробую сказать маме, что потеряла голову и влюбилась в другого парня, то сразу же сяду на цепь. С неё станется — она меня вообще из этого города увезёт, как только узнаёт, кто именно стал для меня важнее семьи, матери и бога.

И теперь мне придётся отречься от того, ради которого хотелось встречать новый день и преодолевать очередные трудности. Потому что иначе никак.

Я словно собака на привязи. И даже укусить не в силах того, кто меня на неё посадил.

Жалкая тряпка.

Терпила!

Снова реву, накрывшись с головой подушкой, а потом всё-таки срываюсь и снимаю блок с нового телефона, где на экране загорается уже четвёртое сообщение от Басова.

«Жду звонка».

«Ника?»

«Это не смешно?»

«Какого хрена, Истома? Звони мне немедленно! Или, клянусь, я прямо сейчас приеду к тебе и надеру твою охреневшую задницу!»

Всхлипываю и стираю с лица бесконечные солёные дорожки, а затем до крови прикусываю нижнюю губу. Чувствую металлический, чуть отрезвляющий вкус, но мне этого мало, чтобы прийти в себя и снова поверить в то, что мир может быть справедлив ко мне.

Что я не жалкая, затюканная марионетка в руках своей матери.

«Не надо никуда ехать, Яр».

«Вау! Я валяюсь, Истома! Скажи мне хоть что-то, чтобы я понял причину этого твоего неприкрытого динамо».

«Прости».

«Прости? Ну просто потрясающе! А ещё что-то будет?»

«Мне нечего тебе больше сказать».

«Супер! Куда орать от экстаза?»

«Давай обойдёмся сухими фактами, ладно?»

«Ну, попробуй».

«Между нами всё».

«Ты уверена?»

«Да».

Минута молчания. Ровно шестьдесят секунд, за которые я умерла раз десять, не меньше. Больно. Страшно. Критически невыносимо!

«Хорошо», — прилетает от него пуля в лоб.

А затем ещё одна, но уже разрывная.

«Как скажешь».

До утра рыдаю. Просто корчусь от сердечной боли и тоски по нашему непрожитому будущему. По времени, что у нас подло украли. По свиданиям, которые никогда не случатся. По прикосновениям, которые я никогда не почувствую. По сердцу, которое больше никогда не забьётся так, будто бы его шарахнули дефибриллятором раз десять или двадцать.

Теперь оно на изи тупо качает кровь и едва-едва поддерживает меня в состоянии «существую».

На рассвете словно зомби встаю с кровати и бреду умываться. На автопилоте одеваюсь и привожу себя в порядок. Пытаюсь позавтракать, но аппетит отбит напрочь.

Меня тошнит! От этой жизни. От перспективы новой встречи с Семёном. От себя самой!

Бабушка кладёт мне на блюдце целую гору фаршированных блинчиков. Я с силой запихиваю в себя лишь один.

— Это что за дела, Вера? — хмурится мать.

— Не хочу, — отворачиваюсь я от её осуждающего взгляда и поджимаю губы.

В меня тут же вонзаются миллионы стрел, отравленные мнимой заботой. Надо хорошо кушать. Похудеешь. Бабушка же старалась, нельзя отказываться.

— Я же сказала — нет аппетита, — снова отставляю я от себя придвинутую ко мне вплотную тарелку с блинами.

— Это что ещё началось? Не встанешь из-за стола, пока не съешь! Поняла? — змеёй зашипела мать, но я только флегматично пожала плечами.

— Значит, не видать мне сегодня ни церковной службы, ни воскресной школы, ни прогулки по набережной с Семёном.