Спортивный журналист

Внезапно вспыхивает свет, не рабочей лампы, а люминесцентной – белый, подрагивающий, – подвешенной к стропилам. И первое, что я вижу, это, сдается мне, вовсе не то, что хотел показать Уэйд. Я вижу большую, сделанную из космоса фотографию Земли, прикрепленную над рабочим столом к шлакобетонной стене. Синева, пустота, четкая, как во сне, Северная Америка, увиденная объективом с расстояния во многие мили, очерченная белизной и окруженная темными океанскими водами.

– Что скажете, Фрэнк? – горделиво спрашивает Уэйд.

Мои глаза пытаются отыскать его, но находят большой черный автомобиль, стоящий прямо передо мной, так близко, что дотронуться можно, я даже не сразу понимаю, что именно вижу, мне ясно только – автомобиль, с массой хромированных украшений и лаковым черным покрытием. По большой, широкой жалюзийной решетке тянутся буквы: КРАЙСЛЕР.

– Господи, Уэйд, – произношу я, наконец обнаружив его, он стоит у длинного крыла, положив ладонь на высокое, вытянутое ребро над красным задним фонарем.

Уэйд улыбается, точно телевизионный продавец, подобравший нечто и вправду особенное, такое, что наверняка понравится вашей женушке, во что каждый пребывающий в здравом уме человек будет только рад вложить деньги, потому как ценность такого приобретения станет со временем лишь возрастать.

Да, это большой, прямоугольных очертаний автомобиль с толстыми «белобокими» покрышками, обтекаемыми бамперами и общим послевоенным обликом «стильной основательности», от которой в моем «малибу» остались лишь грустные воспоминания.

– Таких больше не выпускают, Фрэнк. – Уэйд замолкает, давая этим словам показать себя во всем их властном величии. – Я восстановил его своими руками. Кэйд помогал немного, но, когда мы покончили с двигателем, заскучал. Я купил его в Литтл-Эгг, у грека, торговавшего мыльным камнем. Видели бы вы его тогда. Бурый от ржавчины. Весь в дырьях. Половина хромированных штучек отсутствовала. Кусок швейцарского сыра, да и только.

Уэйд проходится взглядом по лаку, словно ожидая, что тот пробормочет что-то в ответ. В подвале прохладно, и «крайслер» выглядит холодным и твердым, как черный алмаз.

– Осталось еще довести до ума гофрированную внутреннюю обшивку, – говорит Уэйд.

– Как же вы его сюда-то заволокли?

Уэйд усмехается. Этого вопроса он ждал.

– У меня там, на задах, большой люк есть, вам его не видно. Тягач подтащил к нему машину, а потом она сама сползла вниз. Мы с Кэйдом соорудили эстакаду из железных швеллеров. Мне пришлось освоить ремесло сварщика. Вы что-нибудь смыслите в дуговой сварке, Фрэнк?

– Ни черта, – отвечаю я. – Хотя стоило бы.

Я снова разглядываю фотографию Земли. И думаю: хорошо бы обзавестись такой – способствует развитию чувства пропорции. Впрочем, в обычном жилье даже глобус выглядит экзотичным, как гобелен.

– Да оно и необязательно, – трезво сообщает Уэйд. – Принцип там очень простой. Все решает сопротивление. Вы бы это дело за минуту освоили.

Он улыбается при мысли о том, что я могу обзавестись когда-нибудь имеющими спрос навыками.

– Что вы собираетесь с ним делать, Уэйд? – задаю я вопрос, который сам собой приходит мне в голову.

– Об этом пока не думал, – отвечает Уэйд.

– А когда-нибудь ездили в нем?

– О, разумеется. Да. Включил двигатель, проехал фут вперед и один-два назад. Тут особо не разгуляешься.

Он сует руки в карманы, бочком прислоняется к крылу машины, обводит взглядом шлакобетонные стены темного, словно придавленного низкими стропилами подвала. Сверху доносятся приглушенные голоса, звуки шагов, кто-то идет из кухни в столовую. Следом я слышу топающего в противоположном направлении Кэйда – наверняка наверх пошел, переодеваться. Слышу, как цокают по кухонному полу коготки Элвиса Пресли. Потом тишина. Мы с Уэйдом молчим наедине с «крайслером» и друг с другом.

Такая ситуация способна – естественно, как и многие подобные ей – разрешиться самым плачевным образом. Страх перед невинными вопросами, которые он может сейчас задать, и еще больший – перед тем, что у меня не найдется никаких ответов и я останусь безмолвным, как приступка автомобиля, – оба они внушают мне желание вернуться наверх, посмотреть, сидя плечом к плечу с моим давним дружком Кэйдом, как «Никсы» метелят «Кавалеров». Когда тебя и все, что ты ценишь, подвергают приязненному, но неожиданному изучению, мигом выясняется, что спорт – отличный предохранительный клапан.

«Что вы за человек?» – проявление вполне естественной любознательности. «Каковы ваши намерения насчет моей дочери?» («Точно не знаю» – не лучший из ответов.) «Что вы о себе, боже ты мой, воображаете?» (Затрудняюсь ответить.) Мне вдруг становится холодно, даром что Уэйд вроде бы никаких тузов в рукаве не прячет. Он человек с принципами, которые внушают мне уважение, я был бы рад понравиться ему. Говоря иначе, любые самые лучшие знамения мало чем отличаются от самых худших. Уэйд проводит пальцами по твердому черному крылу машины, смотрит на них. Уверен, подойди я поближе, каждая моя черточка проступит в этой черноте так же четко, как в зеркале.