Спортивный журналист

Пассажиров в моем вагоне совсем немного. Большинство спит, лиц, увиденных мной с перрона, я здесь не обнаруживаю. А неплохо было бы встретить кого-то знакомого. Берт Брискер – вот кто был бы приятным попутчиком, он способен подолгу распространяться о своих новостях – о книге, которую рецензировал, или о каком-нибудь известном писателе, у которого брал интервью. Я бы с интересом выслушал его мнение о будущем современного романа. (Соскучился я по разговорам в узком кругу посвященных, они укрепляют мою веру в то, что я не напрасно получил образование.) Берт, как правило, по уши сидит в своей работе, а я в моей. И обычно, поднявшись в вагон с перрона, на котором мы вели, фыркая и брюзжа, непонятный для других разговор, ни он, ни я почти ни слова больше не произносили. Впрочем, сейчас я был бы рад доверительной дружеской болтовне, мне ее давно не хватает, такова изнанка постоянного вращения в кругу спортсменов и людей, которых я знаю плохо и никогда не узнаю хорошо, людей, имеющих дьявольски мало общих со мной интересов, о которых мы могли бы поговорить. Как это ни грустно, работа спортивного журналиста означает, что жить тебе приходится все больше с собственными мыслями, лишь с краешку подбираясь к тому, что думают другие. Как раз поэтому Берт от нее отказался и поэтому же сидит сейчас дома с Пенни, со своими девочками и овчарками и смотрит по телевизору Шекспира или дремлет в обнимку с хорошей книгой. По той же самой причине я сижу в пустом, дурно пахнущем вагоне пригородного поезда, что везет меня в темное царство, к которому я всегда относился с опаской.

Молодой проводник с рыбьими глазами вступает, покачиваясь, в вагон, пересчитывает, недоверчиво поглядывая на меня, деньги и прилепляет к спинке моего сиденья корешок билета. Не нравится ему ни то, что я покупаю билет в дороге, ни то, что я не пожелал подвезти там, на станции, сестру Уолтера, ни то, что я ношу клетчатую рубашку и выгляжу всем довольным, ни то, что похож на полную его противоположность, между тем как весь остальной известный ему, одетому в поблескивающую черную форму кондуктора, мир ведет себя как положено. Проводнику нет еще и тридцати, я улыбаюсь ему улыбкой хорошего пассажира: не парься, все путем. Ни для каких его верований я угрозы не представляю. На самом-то деле я, очень может быть, разделяю большую их часть. Однако по рыбьим глазам проводника могу точно сказать, что ему вообще не по вкусу и ночь, и то, чем она чревата, – переменчивая, воровская, зловещая, неспокойная, ее лучше сторониться, оставаясь здесь, в тренькающем тубусе его профессиональных обязанностей. А поскольку я неожиданно выскочил из ночи, подозрение пало и на меня. Он торопливо засовывает компостер в карман, идет по проходу, поглядывая на билеты других пассажиров, и переходит в вагон-ресторан, где, вижу я, углубляется в беседу с чернокожим официантом.

Оплачивая билет, я снова нащупываю пальцами письмо Уолтера и, поскольку в моем положении заняться мне, кроме чтения, нечем, прочитываю его, начав в Рауэе, при огорчительно слабом свете вагонных плафонов.