Спортивный журналист

– Хотите я вам выпить налью, Уолтер? – предлагаю я. – И отдайте мне этот каталог, пока он еще цел.

– Нет, Фрэнк, спасибо. Я к вам ненадолго.

– А как насчет пива?

– И пива не надо.

Уолтер садится в большое, стоящее напротив моего кресло, наклоняется, положив предплечья на колени: исповедальная поза, уж мы-то, пресвитериане, в таких делах доки.

Сидит он под вставленной в рамку картой острова Блок, вокруг которого мы с Экс когда-то ходили под парусом. Карту я подарил ей на день рождения, но при разводе пожелал оставить себе. Экс противилась, пока я не сказал, что карта многое для меня значит, – и она сразу пошла на попятный. Я не соврал, карта – моя связь с временами более счастливыми, когда жизнь была простой и беспечальной. Вообще говоря, вещь это музейная, и мне неприятно видеть сейчас под ней озабоченную физиономию Уолтера Лаккетта.

– Вы живете в потрясающем доме, Фрэнк. Знаете, когда я подумал, что у вас цветной, говорящий с британским акцентом дворецкий, меня это нисколько не удивило. – Он одобрительно обводит комнату взглядом широко распахнутых глаз. – Давно он вам принадлежит?

Уолтер улыбается, точно ребенок, получивший в подарок первый свой велосипед.

– Четырнадцать лет, Уолтер. – Я наливаю себе приличную порцию теплого джина из бутылки, которую держу за детскими книжками, и залпом проглатываю его.

– Ну да, прежние доллары. Плюс местоположение. Плюс процентные ставки тех времен. Все одно к одному. У меня есть клиенты отсюда, старый Нат Фаркверсон, например. Сам-то я в «Президентском» живу, на Кулидж-стрит. Неплохой район, вам не кажется?

– Моя жена живет на Кливленд. Хотя, наверное, следовало сказать – моя бывшая жена.

– А моя на Бимини, конечно, с Эдди Питкоком. Ни больше ни меньше.

– Да, помню, вы говорили.

Глаза Уолтера сужаются, он пронзает меня недовольным взглядом – таким, точно я заслужил этими словами основательной порки. Наступает молчание, я пытаюсь сдержать неучтивый зевок – не получается.

– Позвольте мне говорить прямо, Фрэнк. Я прошу у вас прощения. Со времени той истории в «Американе» меня словно заклинило. Все мое существование мучительно вращается теперь вокруг одного проклятого случая. Господи! Я же делал в жизни и кое-что похуже, Фрэнк. Поверьте. Однажды я – двадцатилетний, женатый – поимел тринадцатилетнюю девочку и похвалялся этим перед друзьями. Но спал тогда как дитя. Как дитя! И это тоже не самое худшее. А нынешнюю историю выкинуть из головы не могу. Мне тридцать шесть лет, Фрэнк. И все кажется мне очень плохим. Я остановился в развитии, вот на что это похоже. Но остановился в самое неподходящее время.

По ослепленной физиономии Уолтера проскальзывает изумленная улыбка, он встряхивает головой. Сейчас у него лицо изувеченного ветерана войны. Но только, на мой вкус, все это – дело частное и касается его одного и никого больше.

– О чем вы сейчас думаете, Фрэнк? – с надеждой в голосе осведомляется Уолтер.

– Да, собственно, ни о чем.

Я тоже встряхиваю головой, давая Уолтеру понять, что я – такой же печальный ветеран войны, как и он, хотя на деле в голове моей клубятся туманом мысли о Викки. Я гадаю, не ждет ли она моего звонка, примирения, и гадаю, невесть почему, увижу ли я ее еще когда-нибудь.

Уолтер покрепче упирается локтями в колени, вид у него не столько серьезный, сколько неумолимый.

– А что вы подумали, выслушав меня позавчера? Когда я только-только вам все выложил? «Чистый идиотизм», да?

– Я не усмотрел в вашем рассказе никакого идиотизма, Уолтер. Всяко бывает. Только это я и подумал.

– Ведь я же не рассовываю трупы младенцев по морозильникам, а, Фрэнк?

– Полагаю, что нет.

Лицо Уолтера приобретает выражение еще более торжественное – как у человека, озирающего новые горизонты. Ему хочется, чтобы я задал хороший, развернутый вопрос и позволил вывалить на меня кучу сведений, мне решительно не интересных. Однако я, сказав себе, что выслушаю его, сказал также, что вопросов задавать не стану. Таков единственный известный мне признак истинной дружбы: не любопытствовать. То, к чему клонит Уолтер, быть может, так же ново для меня, как обучение цыплят шоферскому ремеслу, однако я вникать во всю его подноготную не хочу. Слишком уж поздний час. Я бы хоть сейчас спать лег. А кроме того, у меня нет в этих делах надежного опыта. И я совсем не уверен, что у кого-то – в том числе у специально обученных экспертов – найдется что сказать ему. Разве что: «Ладно, сынок, давай поедем в больницу штата, там ты получишь укольчик, который снова приведет тебя в божеский вид».

– А что тревожит вас, Фрэнк, если вы не против такого вопроса? – Уолтер по-прежнему торжествен, как привидение.

– Да не так чтобы многое, Уолтер. Сердце иногда колотится по ночам. А включу свет, оно и перестает.

– Вы человек строгих правил, Фрэнк. Ничего, что я так говорю? У вас имеются моральные принципы, с которыми вы подходите ко множеству важных вопросов.