Справа налево

Наконец машина починена, мы прибыли в Рогачев, нас встречают латынью — Primum edere, daide filosofare («Сперва поешь, потом философствуй») — и ведут обедать. Собственно, Рогачев — это несколько улиц, уставленных малоэтажной застройкой, тянущихся вдоль реки. Во время войны здесь в течение долгого времени проходила линия фронта, и весь город был совершенно раскатан войсками. Именно с плацдарма близ Рогачева началась знаменитая операция «Багратион» — самая крупная войсковая операция за всю историю человечества, положившая начало окончательному разгрому нацистов.

Здесь бывал маршал Жуков, и здесь, рассказывает Вика, на Замковой горе в XVI веке был построен замок-крепость Боны Сфорцы д’Арагоны — миланской принцессы, королевы польской и великой княгини литовской, второй супруги короля Сигиз-мунда I.

Я осторожно задаю пытливо-безнадежный вопрос: «Должно же было что-то остаться здесь из ренессансной архитектуры времен правления миланской принцессы?»

Вика с готовностью оглядывается вокруг — а вокруг только однотипные домишки, укладывающиеся в длинную чистенькую улицу, и короткие прозрачные переулки, — и протяжно восклицает, академично разводя руками, в одной из которых дымится пахучая сигаретка: «Но я не вижу!»

Мы прогуливаемся по Рогачеву в поисках подходящего для будущего музея Каплана домика. Практически вся застройка в центре — послевоенная, щитовые одноэтажные дома с торчащими печными трубами.

Возле реки стоит обелиск с установленными на нем недавно мраморными табличками, на которых выгравированы фамилии расстрелянных на этом месте евреев. Я расспрашиваю сотрудника краевого музея, куда делись кости убитых. Он отвечает, что из захоронения в овраге весенними половодьями вымыло всё, ничего не осталось. Я смотрю на реку вдали, на низкое солнце, разлившееся в ее глади, на пасущуюся на тронутом изморосью заливном лугу лошадь, и не могу кивнуть или что-то сказать ему в ответ.

Давид находит фамилию своего деда на одной из табличек — Брук — и протягивает к именам пальцы.

10.

Мы выходим на холодный длинный перрон, синие огоньки на разъезде, по которому льется блеск рельс. Редкие фигуры путейцев иногда заслоняют синий фонарь. Пронзительный, немигающий его взгляд из невообразимой дали наводит оторопь, стерильный его свет как бы утягивает душу в великий простор и великое время шестой части суши.

В последнюю минуту, спохватившись, Давид бежит в машину за тфилин[29] и возвращается к подошедшему уже поезду. Утром он доставит нас на Белорусский вокзал Москвы — вокзал всех войн XX века, которые вела страна, пожертвовавшая собой, чтобы остановить зло, обрушившееся на человечество.

Теорминимум ( про героев )

Однажды меня хорошенько разыграли. Зима третьего курса МФТИ, время сдачи теорминимумов Ландау, откуда следует, что учился я тогда еженощно, для чего после лекций и семинаров запирался в аудитории Главного корпуса (стул в дверную ручку), и вся доска была в моем распоряжении. Нет ничего удобней для черновых записей, чем просторная, во всю стену, елово-матовая, чуть посвистывающая под мелом доска. Под вечер я переходил дорогу (Московское шоссе) и возвращался в общагу Факультета общей и прикладной физики. Ясное дело, к концу дня голова с трудом воспринимала реальность, и однажды мои однокурсники, курившие в коридоре, меня окликнули: «Вот ты целыми днями где-то пропадаешь, а тем временем у нас война. Китай напал на СССР, бои на Даманском полуострове».

Короче говоря, последующие три дня они держали меня в полной уверенности, что 25 тысяч китайцев продвигаются к Хабаровску. Я же соображал только одно: надо бы сдать из экзаменов то и это, потому что скоро мобилизация, а когда вернусь, уже всё забуду, и трудно будет учить заново. Вероятно, это была моя самая хозяйственная мысль за всё время обучения в МФТИ.

Сейчас я вспоминаю этот случай и очень хочу точно так же очнуться от действительности, как от дурного розыгрыша, — тем более что никакие полезные мысли меня не посещают.

Смысл выжить ( про литературу )

NB: все значительные писатели, рожденные вместе с XX веком, — Бабель, Платонов, Булгаков, Олеша, Набоков — пишут только об одном, в сущности: о всестороннем абсолютном провале эпохи. Остальное относится к воспеванию пустоты, тут трудно преуспеть. Отрицательный опыт ценен именно потому, что дает смысл выжить. Не столько способ, хотя и его тоже, сколько смысл. Это на руку естественному отбору, который как раз и канонизирует трагедию — при снисходительном отношении к другим жанрам.

В Пардесе ( про героев )

Жаркие дымные ночи лета 2010 года были почти бессонные. Я беспрерывно смотрел кино: всё, что давным-давно хотел посмотреть, но никак не удавалось.