Справа налево

Формально до этой весны я был в Германии несметное число раз — транзитом в Калифорнию или обратно, всегда во Франкфурте-на-Майне пересаживаясь с одного лайнера «Люфтганзы» на другой. Когда я спросил у Кристине, насколько велик Мюнхен (в котором, кстати, за неделю я так и не обнаружил хотя бы отголоска пребывания в нем великой футбольной команды, что, разумеется, многое говорит о стиле города), — больше ли он Франкфурта? — она рассмеялась: «Во Франкфурте только аэропорт большой, остальное — невеликая деревня при улье „аэробусов“ и „боингов“». Не то Мюнхен — просторный, живописный, уютный, утопающий в зелени город, который, несмотря на свой статус столицы Баварии, совершенно не отдает имперскостью (в отличие от Вены, Лондона, Парижа) и кажется во всех своих проекциях и ракурсах уютным, дружелюбным и очень топографически понятным. За редким, но важным исключением: архитектурных шрамов — памятников и мест событий нацистского прошлого, которые находятся в добром каменно-бетонном здравии.

В Хаус дер Кунст, где находится один из лучших в мире баров, а в подвале — одна из самых малодоступных дискотек в Европе — кое-где под пилонами галереи стояли нордические истуканы-олимпийцы, воспетые Риффеншталь, — вполне ясно проступают призраки свастики.

III

Мюнхен — город победивших велосипедов: велодорожками исписана вся карта города, трамваи и автобусы преклоняются перед этим неспешным видом транспорта, и двухколесными рогатыми запружена площадь перед одним из лучших в мире университетов. Он был отстроен в теплые времена начала XIX века, еще не тронутого ледяным вагнеровским дыханием, которое вскоре оплодотворит динозавроподобный XX век. В гулком парадном вестибюле университета, взирая из вечности в вечность, восседают статуи ученых мужей, очевидно, некогда здесь преподававших. А напротив них — подсвеченный бюст юной коротко стриженной девушки — Софи Шоль — со свежей белой розой подле: если направиться к нему, за поворотом увидишь вход в музей «Белой розы», подпольной группы Сопротивления, созданной студентами Мюнхенского университета и действовавшей в Третьем рейхе.

Взяв с собой фляжку скотча, я сижу в полночь на теплом газоне Кёнигсплац перед глиптотекой[4] и вспоминаю, как утром был в старой пинакотеке[5], располагающейся за моей спиной, и впервые рассматривал живьем полотна Рембрандта и Рафаэля. На «Снятии с креста» Рембрандт изобразил себя в одном из римских солдат, чье выражение лица не отличается смышленостью и тем более осознанием того, что сейчас здесь, на Голгофе, происходит. Мне кажется, эта ирония — куда более развитое по направлению к истине чувство, чем обычай средневековых армян, велевших хоронить их в полу храмов, дабы стопы прихожан попирали их прах в знак вечного покаяния.

Семьдесят пять лет назад трава, на которой я сижу, находилась в заключении под бетонным плацем. Сюда членами СА, среди которых было множество студентов, свозились и сносились изо всех библиотек приговоренные к сожжению книги. Здесь предали огню Рильке и множество иных светочей мировой культуры, с помощью немецкого языка напитавших великими смыслами цивилизацию. У Элиаса Каннети в «Ослеплении» есть точный незабываемый образ неприкаянного, благодаря новым временам ставшего бездомным профессора. Будучи выгнан из собственного дома новой властью хамов, этот ученый носил в своей величественной памяти личную огромную библиотеку и, когда приходил на новое место ночлега, вынимал из головы и расставлял по воображаемым полкам тома, чтобы хорошо заснуть, и, если наутро приходилось покидать это место, собирал тома в ум снова. Глотнув виски за здоровье этого профессора, я замечаю, что вокруг меня неопалимо бушует пламя горящих напрасно книг.

Весь каспийский полуостров Апшерон отстроен пленными немцами. У меня дома хранился аккуратный карманный альбом с немецкими, переложенными листиками пергамента рождественскими открытками, который дети — мои мать и отец — когда-то выменяли на хлеб у офицеров вермахта. Концентрационные лагеря, опустевшие после отправки немцев на родину, были тут же населены заключенными переполненного ГУЛАГа.

Ампир сталинской архитектуры есть наследие победы: пленные немцы отстраивали на территории своих победителей тоталитарную вариацию Германии. Гранит, которым сейчас облицована Тверская улица в Москве, предназначался для строительства монумента гитлеровской победы в присоединенной столице Пангермании, мечте фон Либенфельса. Весь заново отстроенный ампирный Сталинград своими колоннадами, прямыми углами, вылезшими наружу остроугольными ребрами похож на мюнхенский квартал нацистов, где снесены и заросли осиной и бурьяном фашистские храмы, выстроенные в честь первых потерь среди нацистов, нанесенных им мюнхенской полицией в 1923 году.