Спрятанные реки

Я занял очередь прямо за ней и попытался прочитать фамилию в посадочном талоне, который она вложила в паспорт. Фамилии, как назло, видно не было, имени – тоже. Я даже не мог понять, какой у неё паспорт – российский или иностранный, потому что он был в обложке. И обложка также не сообщала ровно никакой информации – была чёрной, кожаной, как будто сделанной из остатков рюкзака.

Я понадеялся, что успею заглянуть в её паспорт или в посадочный талон, когда сотрудник авиакомпании будет отрывать от него правую часть, но «Маше» вдруг махнули из соседней очереди, где пропускали бизнес-класс и льготников: «Девушка, проходите сюда!»

Торопились, чтобы не задержать рейс, так что я вновь ничего не увидел.

В автобусе мы стояли на отдалении друг от друга, но я видел, что «Маша» надела серую шапочку с меховым помпоном и плотно завязала шарф. Было вначале очень холодно, потом нестерпимо жарко, как всегда. Везли нас долго, и кто-то из пассажиров предположил, что мы поедем в этом автобусе прямиком до Екатеринбурга – шутка, которая сопровождает каждый рейс. «Маша» криво улыбнулась и прибавила громкости в плеере. Я держался за петлю, висевшую на поручне, сумка стояла на полу.

Потом нас долго не выпускали, а когда наконец дверь распахнулась, живое содержимое автобуса вывалилось наружу, как начинка пирога.

Всем хотелось как можно скорее занять своё место, взлететь, полететь, долететь и забыть про этот полёт.

На трапе мы с «Машей» вновь оказались вместе: она сняла наушники и, перед тем как взойти на борт, перекрестилась.

– Девять «бэ», – улыбнулась «Маше» стюардесса, носившая на затылке чёрный волосяной валик. (Такая причёска теперь в моде у молодых девушек: напоминает несъедобный пончик.) Мне досталась такая же точно улыбка и слова:

– Девять «це», добро пожаловать на борт!

На месте 9А уже сидел пассажир – миниатюрный китаец, который успел не только пристегнуться ремнём, но даже уснуть в ожидании вылета. «Маша» бросила на сиденье свой паспорт (страницы вроде красные) и сумку, потом сняла пальто, сложила его подкладкой наружу и убрала на багажную полку вместе с рюкзаком. Свитер немного задрался, обнажив на секунду плоский загорелый живот.

(Возможно, что она действительно моложе меня, а не просто хорошо сохранилась.)

Я убрал сумку, достав из неё предварительно воспоминания поэта, а также телефон, планшет и наушники. Потом сел рядом с «Машей» и пристегнулся.

От неё пахло духами – слегка старомодными, сладкими. Похожие были у моей бабушки – они так долго стояли на полочке трюмо, что стали густыми, как подсолнечное масло, и такими же точно жёлтыми. Не помню, как они назывались.

«Маша» достала из сумки книгу – она тоже была в обложке, как и паспорт.

С настоящей Машей из давних студенческих лет, которые мне представляются сегодня залитыми солнечным светом, мы вряд ли сказали друг другу хотя бы пару слов. Она меня упрямо не замечала, хотя я был одним из лучших студентов потока и вскоре, перешагнув через курс, учился уже совсем с другими людьми. Машу встречал в коридорах, но, по-моему, мы даже не здоровались.

А ведь она мне нравилась, по-настоящему нравилась, просто духу не хватало подойти и сказать ей об этом. Я тогда боялся девушек, как филологи боятся интегралов. Она мне нравилась намного сильнее моей будущей жены, с которой я познакомился на третьем курсе, – супруга моя обладала средними способностями к точным наукам, но её выручали три великих «у» – усердие, упрямство и усидчивость. Она всегда очень хорошо понимала, чего ей хочется и как это можно получить. Подошла ко мне сама, в октябре, пятнадцатого (этот день мы теперь отмечаем как рождение нашей семьи), – и попросила объяснить ей задачу, с которой Маша справилась бы за минуту. Я объяснил. Она поблагодарила меня и пригласила в гости – в общагу на Большакова. Я знал, что Маша тоже живёт в общаге, и пошёл на Большакова, втайне надеясь, что встречу её там. Но не встретил и уже через полгода женился.

Мои родители были против нашего брака, они считали, что девушка выбрала не меня, а квартиру на проспекте Ленина, но вскоре полюбили невестку чуть ли не сильнее дочери, которой у них к тому же не было. Она оказалась практична, основательна, надёжна. Варила суп с клёцками и умела делать лечебный массаж. Вот только забеременеть долго не могла: наш сын, кумир деда и бабушки, родился через десять лет после свадьбы.

Маша, как я уже говорил, пропала из поля зрения в девяностых – кто-то из общих знакомых сказал, что она уехала в Чехию (или в Израиль).

Не могу сказать, что вспоминал её все эти годы, – но сейчас, когда мы сидели рядом на креслах 9В и 9С, выяснилось, что никаких этих лет и не было. Вся моя жизнь, поделенная на два города, была лишь сроком, который я отбывал между двумя аэропортами, – только для того, чтобы встретиться с женщиной, не придававшей моему существованию ровно никакого значения.

И точно как в юные годы, я не мог вымолвить и слова. Надо бы спросить, как взрослый человек спрашивает у взрослого человека:

– Простите, пожалуйста, вы случайно не Мария?