Спроси у марки

Официальные еженедельные сборы, конечно, хорошо; без сборов филателист закиснет, зачахнет, заплесневеет, у него нарушится пищеварение, пропадет аппетит, начнет скакать, словно необъезженный конь, давление, откажут нервы. А это уж совсем худо, человек без нервов — что машина без тормозов! Сборы — слава им! — не допускают до беды: встретятся филателисты, посудачат, поделятся новостями и слухами, полистают друг у друга кляссеры — глядишь, на всю неделю зарядка. Одну, вторую, пятую… А на шестую коллекционер начинает скучать, ему нужны новые лица, новые кляссеры, в клубе ему уже не с кем меняться, он заранее знает, какие марки ему предложит Виктор Евгеньевич и какие Евгений Викторович. И его собственный обменный фонд здесь уже никого не интересует. Крепится он, крепится, а потом… едет на «поганку», Едет, потому что там можно приобрести и редкие марки, и почтовые конверты или открытки с уникальным гашением, и филателистическую литературу. Предлагали это богатство либо отъявленные спекулянты, либо люди, совершенно не сведущие в коллекционировании, но прослышавшие, будто «около больнички можно что хошь загнать, хошь петушиный крик, хошь луну в небе — на все покупатель сыщется!». Они перетряхивали заброшенные на чердаках и в чуланах столетние сундуки и волокли на «поганку» кипы старых журналов, книги с пожелтевшими страницами, бабушкины шляпы со страусиными перьями, прадедушкины медали, древние деньги и письма.

В тот воскресный июньский день Боровому здорово повезло: он купил несколько довольно редких марок, за которыми охотился уже несколько лет. Мурлыча песенку про улыбку и голубой ручеек, Григорий Александрович направился домой. Он уже почти вышел к дороге, откуда было рукой подать до троллейбусной остановки, когда его остановила маленькая сухощавая старушка в длинной кофте. В руке она держала потрепанную хозяйственную сумку.

— Погляди, батюшка, сделай милость! — попросила она, лаская Борового добрыми слезящимися глазами. — Наш завклубом говорит — большие деньги взять можно, ежели с умом продавать, а я все думаю: неужто найдется дурак, такое фу-фу покупать станет?

С этими словами она достала из сумки самодельную шкатулку, выложенную ракушками, и протянула ее Григорию Александровичу.

— Не откажи, батюшка!

В шкатулке лежали почтовые открытки времен Великой Отечественной войны: танковая атака, подвиг капитана Гастелло, эпизоды боев, знаменитый таран Виктора Талалихина… На одной открытке был изображен мальчик, подсаживающий маленького братишку, чтобы тот мог опустить в почтовый ящик письмо. И подпись: «Папе на фронт». Все открытки прошли полевую почту, на всех чернела примета военного времени: «Просмотрено военной цензурой».

— Найдется, найдется дурак! — рассмеялся Григорий Александрович, возвращая старушке ее богатство. И назвал примерную стоимость.

— Ишь ты! — удивилась она. — Выходит, не соврал! Да и то, какой бы ему интерес врать?

В ее глазах вдруг мелькнуло подозрение:

— А может, у тебя свой резон имеется? Может, ты сам купить вздумал, вот и занизил?

Увидев, что ее слова обидели человека, она добавила:

— Ты на меня, старую, не серчай! Кому ж свое упускать охота? Бери, если желаешь, я тебе за подмогу скощу!

— Спасибо! — усмехнулся Боровой. — Только мне эти не нужны. У меня такие есть и в гораздо лучшем состоянии. Вот если бы у вас нашлось с ленинградским гашением… Понимаете, это моя тема — почта блокадного Ленинграда.

— Есть, есть ленинградская! — обрадовалась она. — Завклубом сказывал — шибко дорогая, только, говорит, настоящего покупателя найти, понимающего! И про это самое, про погашение тоже поминал!

Она порылась в сумке и извлекла из ее недр завернутый в пожелтевшую газету пакет.

— Глянь-ка!

В пакете была всего одна открытка. Обычная довоенная открытка, не иллюстрированная, со стандартной маркой, на которой стоял четкий, не тронутый временем штемпель: «Ленинград 21 06 41».

Двадцать первое июня сорок первого года! Последний день мира! Последняя мирная почта из Ленинграда.

Сглотнув слюну, не отрываясь, смотрел Григорий Александрович Боровой на неказистую, ничем с виду не привлекательную открытку. Но для него она полна была огромного смысла. И не только филателистического. В субботу двадцать первого июня сорок первого года они с матерью уезжали из Ленинграда в Минск, куда за месяц до этого был переведен отец — командир Красной Армии. Они бы и раньше уехали к нему, но решили подождать, когда Гриша закончит девятый класс.

Боровой оторвал взгляд от штемпеля и перевел его чуть ниже, туда, где значились адрес и фамилия адресата.

Будь на месте Григория Александровича кто-нибудь другой, он бы вряд ли смог разобрать хоть одно слово: текст, написанный треть века назад, окончательно выцвел, стерся, оставив после себя лишь едва различимый след. Да и Григорий Александрович тоже ничего бы не разобрал, если бы сразу за типографским грифом «Кому» стояла другая фамилия и написана она была бы другим почерком. Но открытка была написана именно тем почерком и адресована именно тому человеку!

— «Боровому Грише», — прочитал он.