Спрут

Энникстер привязал лошадей, и они вместе с Хилмой пошли к распахнутой настежь двери, топая и шаркая ногами по полу веранды, чтобы дать о себе знать. Никого. Дом был погружен в воскресную тишину. На дворе сухие листья хмеля шуршали, как гонимые ветром листки бумаги. Здесь же стояла зловещая тишина. С порога они заглянули в залу; Хилма не выпускала руки мужа. Миссис Дайк оказалась там. Она сидела посреди комнаты у стола, покрытого красной с белым скатертью, уронив на локоть седую голову. Немытая посуда громоздилась на столе. Комната, бывшая прежде образцом опрятности и порядка, не убиралась, наверное, уже много дней. Повсюду валялись растрепанные номера сан-францисских и лос-анджелесских газет и экстренные выпуски Дженслингера. На столе лежала груда пожелтевших измятых телеграмм, часть их, взлетевшая от ворвавшегося в дверь сквозняка, порхала по комнате. И посреди всего этого хаоса, окруженная опубликованными отчетами о преступлении, совершенном ее сыном, порхающими телеграммами, полученными в ответ на ее робкие запросы, спала в воскресном затишье мать злодея, измученная, забытая и брошенная всеми.

Разговор с ней Хилма и Энникстер запомнили на всю жизнь. Внезапно проснувшись, она увидела Энникстера и тут же возбужденно задала вопрос:

— Есть какое-нибудь известие?

Долгое время они ничего не могли от нее добиться. Она оставалась глуха ко всему, ее интересовало только, пойман ли Дайк. Она не отвечала на вопросы, никак не реагировала на предложения помощи. Хилма и Энникстер переговаривались, не понижая голоса, стоя рядом с ней, а она, уставившись отсутствующим взглядом в пол, непрестанно, как маньяк, терла, словно намыливая, руки. Время от времени она резко вскакивала со стула и, глядя на Энникстера широко раскрытыми глазами, словно только сейчас его заметила, выкрикивала снова:

— Есть какое-нибудь известие?

— А где же Сидни, миссис Дайк? — спросила Хилма в четвертый раз. — Она здорова? О ней кто-нибудь заботится?

— Вот смотрите, последняя телеграмма, — сказала миссис Дайк громким, лишенным всякого выражения голосом. — Видите, тут они говорят, что ничего о нем не известно. Он не сделал этого! — простонала она, раскачиваясь взад-вперед на стуле и все так же намыливая руки. — Он не сделал этого, не сделал, не сделал! Хоть бы я знала, где он.

Наконец она немного пришла в себя, и тут же слезы потоком хлынули у нее из глаз. Хилма обняла несчастную старуху, и та, снова уронив голову на стол, заплакала навзрыд.

— Сыночек дорогой! — причитала она. — Мальчик мой единственный! Да я б жизнь отдала, не задумываясь, лишь бы этого с тобой не случилось! Так и вижу его маленьким. Такой славный был мальчик, такой храбрый, такой ласковый, дурного слова от него не услышишь, никогда никого не обидит. И на всю жизнь таким остался. И никогда-то мы с ним не разлучались. Он для меня всегда был «сыночком», а я для него «мамочкой». Лучше сына и представить себе нельзя! Он всегда был хорошим. Был и остался. Они же просто ничего о нем не понимают. У них и уверенности нет, что он это сделал. Да ему такое и в голову прийти не могло. Они понятия не имеют, что он за человек. Котенка не обидит! Все его любили. Его до этого довели. Затравили, дохнуть не давали, так что у него разум помутился. Его довели, — с жаром выкрикнула она, — да, да, довели! Его преследовали, мучили, пока у него не лопнуло терпение, а теперь хотят убить его за то, что он решил с ними поквитаться. Его собаками травят каждую ночь; ночью я выхожу на крыльцо и слышу, как где-то вдали лают собаки. Они травят моего мальчика собаками, как дикого зверя! И пусть не ждут себе от Бога прощения! — Она поднялась и теперь стояла страшная, с растрепанными волосами. — Пусть он воздаст им по заслугам!.. Да погибнут они в нищете!.. На коленях еженощно буду молить об этом Господа… Да не принесут им их деньги ничего, кроме горя!.. Пусть потеряют они своих сыновей, единственных сыновей, первенцев, в расцвете жизни!..

Но тут к ней бросилась Хилма, прося замолчать, успокоиться. Снова хлынули слезы. Хилма крепко обняла миссис Дайк.

— Мальчик мой дорогой! — причитала она. — Сыночек единственный! Как ты дошел до этого! Нет, видно, он ума решился, а то понял бы, что этим убьет меня. Дитятко мое, если бы только я могла умереть за тебя!

В комнату вошла Сидни. Она прижалась к бабушке и со слезами на глазах стала просить, чтобы та перестала плакать, говорила, что папу никогда не поймают, что скоро он вернется. Хилма крепкими руками обняла их обеих, — маленькую девочку и убитую горем старуху, и все трое заплакали вместе.

Энникстер стоял на веранде, спиной к дому, и глядел прямо перед собой на путаницу плетей, на мерзость запустения; зубы его были крепко стиснуты, нижняя губа выпячена вперед.

— Думаю, что теперь Берман доволен, — бормотал он. — Уж теперь-то доволен, будь он трижды проклят!

И тут его осенило. Он повернулся и вошел в дом.