Спрут

Дилани с простреленным животом свалился с лошади и на карачках пополз через дорогу в пшеницу. Кристиен повалился назад и соскользнул с седла в сторону коляски, одной ногой запутавшись в стремени, головой и плечами он уперся в колесо. Хувену, когда он попытался приподняться с колена, пуля угодила в горло, и он рухнул на землю. Старик Бродерсон с криком: «Они же меня укокошили, ребята!» — сделал два неверных шага вбок и, безжизненно опустив руки и пригнув голову, свалился в канал. Остерман, у которого изо рта и из носа лилась кровь, повернулся и пошел назад. Пресли помог ему перебраться через канал, и он лег на землю, уронив голову на скрещенные руки. Хэррен Деррик упал, где стоял, потом перевернулся на живот. Он лежал неподвижно, издавая душераздирающие стоны, а под животом у него растекалась лужа крови. Старик Дэбни, бессловесный, как всегда, встретил смерть молча. Упал на колени, поднялся, снова упал и тут же скончался, не проронив ни слова. Энникстер, убитый наповал, лежал, вытянувшись во весь рост, локтем прикрыв лицо.

VII

По пути на дерриковскую усадьбу Хилма и миссис Деррик услышали звуки отдаленной стрельбы.

— Стой! — вскричала Хилма, хватая за плечо Вакку. — Останови лошадей! Что это?

Бричка остановилась; прорвавшись сквозь шорох волнующейся пшеницы, до них долетели несильные хлопки выстрелов.

— Слушайте! — закричал Вакка, испуганно вытаращив глаза. — Да они же… они ж дерутся!

Миссис Деррик закрыла лицо руками.

— Дерутся? — воскликнула она. — Боже мой! Но это же ужасно! Там Магнус и… Хэррен…

— Как, по-твоему, где это?

— Скорей всего на хувеновской ферме.

— Я еду туда! Поворачивай, Вакка! Гони лошадей!

— Я бы не стал этого делать, миссис Энникстер, — возразил Вакка. — Мистер Энникстер сказал, чтоб мы ехали домой к мистеру Деррику. Если на ферме у Хувена творится что-то недоброе, лучше нам туда не ехать. Да и потом, пока мы туда доберемся, все уже кончится.

— Да, да, поедем домой! — воскликнула миссис Деррик. — Я боюсь. Ах, Хилма, я так боюсь.

— Тогда едемте со мной к Хувену.

— Туда, где стреляют? Нет, я не могу! Не могу! И мы все равно не успеем доехать, Вакка прав.

— Это уж конечно, — подтвердил Вакка.

— Поезжай к Хувену! — приказала Хилма. — Если ты не поедешь, я пойду пешком!

Она отбросила фартук и спустила ногу на подножку.

— А вы! — воскликнула она, обращаясь к миссис Деррик. — Как вы можете… зная, что Хэррен и ваш муж могут… могут находиться в опасности?

Недовольно ворча что-то себе под нос, Вакка повернул лошадей и поехал напрямик через поля, пока не выехал поблизости от миссии на дорогу, ведущую в Гвадалахару.

— Скорей! — подгоняла Хилма.

Щелкнул бич, и лошади побежали резвей. Вдали показалась усадьба Кьен-Сабе.

— Может, домой заедем? — обернулся к ним Вакка.

— Нет, нет! Поезжай быстрей, гони вовсю!

Лошади неслись во весь опор мимо надворных построек.

— Боже мой! — вскричала вдруг Хилма. — Поглядите! Смотрите, что они сделали!

Вакка осадил лошадей. Ехать дальше было нельзя. Громадная куча домашнего скарба, беспорядочно сваленного посреди дороги перед домом Энникстера, преграждала им путь. Семейный очаг Хилмы был разорен: из дома вынесли и безжалостно бросили на дороге все, что они с мужем купили в ту чудесную неделю после свадьбы. Тут был и белый спальный гарнитур — все три кресла, умывальник и комод, ящики которого вывалились, а содержимое рассыпалось по земле; рядом валялись белые шерстяные коврики из гостиной и подставка для цветов вместе с осколками горшков и поникшими цветами, разбитый стеклянный шар и дохлые золотые рыбки, плававшие прежде в нем; качалка, швейная машина, большой круглый стол мореного дуба, лампа с красным абажуром из тонкой гофрированной бумаги, прелестные литографии, изображавшие хор ясноглазых мальчиков и мечтательных девиц в розовых платьицах и деревянные резные орнаменты — перепелка и дикая утка, подвешенные каждая за одну ногу; и, наконец, чистые, свеженакрахмаленные кисейные занавески, грубо сорванные и измятые. Кровать — их чудесная кровать с пологом, нарядная и веселая, которой Хилма так гордилась, была выброшена из уютного, сокровенного уголка спальни в пыль проезжей дороги, всем напоказ, на осмеяние; ее осквернили, над ней надругались.

Хилме показалось, что на обозрение выставлена какая-то частица ее души, — выставлена, поругана, втоптана в грязь. То, что было для нее свято, оказалось осмеянным, оплеванным. Горькие слезы оскорбленного достоинства застлали ей глаза, краска стыда залила лицо.

— Боже мой! — вскричала она, чувствуя, что рыдания подступают к горлу. — Боже, как они могли!

Но тут же ее охватил страх, затмивший все прочие чувства — очевидно, впереди ее ждали еще горшие испытания.

— Гони, — крикнула она Вакке, — скорей, скорей!

Но Вакка не послушался. Он заметил то, что ускользнуло от внимания Хилмы: на веранде стояли двое мужчин — вне всякого сомнения, полицейские из отряда шерифа. Хозяевами здесь были они, и присутствие в Кьен-Сабе врагов, участвовавших в разгроме дома, привело его в совершенный ужас.