Сразу после войны

И вот сейчас, стоя посреди комнаты под обстрелом трех пар глаз, я вспоминал воду из арыка — от волнения снова пересохло во рту.

Обещав принести попозже постельное белье, кастелянша привела меня в комнату на первом этаже и оставила один на один с тремя парнями, самому старшему из которых было на вид лет двадцать пять. В хромовых сапогах с чуть приспущенными голенищами, в синих галифе, в суконной гимнастерке, опоясанной потертым командирским ремнем, он производил впечатление самостоятельного, решительного человека. На его выгоревшей гимнастерке виднелись маленькие дырочки, обметанные мелкими стежками, и темные, похожие на заплаты пятна — следы орденов. Бывший офицер, решил я. И не ошибся. Два других парня называли этого человека то лейтенантом, то Николаем, то обращались к нему по фамилии. «Самарин», — запомнил я.

Второй, Волков, был моложе Самарина года на четыре, и тоже в обмундировании, но только в хлопчатобумажном, какое выдавалось солдатам и младшему комсоставу. На груди у этого парня позвякивали две Славы второй и третьей степени и медаль «За Победу над Германией».

Третий обитатель комнаты выглядел моложе всех, в том числе и меня, — это сразу бросилось в глаза. Он то и дело снимал пальцами невидимые пушинки с коротковатого пиджака и лоснящихся брюк. «Пижон», — подумал я. Самарин и Волков называли его Гермесом, и я никак не мог понять — имя это или прозвище.

По внешности и манерам парни резко отличались друг от друга. У бывшего лейтенанта были светлые волосы, помятое, словно после тяжелой болезни, лицо. Говорил Самарин мало, но уж если вставлял слово, то всегда к месту. Он понравился мне своей сдержанностью. Чувствовалось, что бывший лейтенант многое пережил, передумал.

Волков не лез за словом в карман, часто употреблял крепкие выражения, привычные для солдатского уха, но вряд ли уместные тут, в общежитии пединститута. Был он черноволосый, с аккуратной челочкой на выпуклом лбу, с дерзким взглядом, крупными, но реденькими оспинками на лице. У Гермеса сквозь смуглоту азиатского лица проступал юношеский румянец.

Бросая на меня взгляды (Самарин только косился, Волков посматривал с нагловатой бесцеремонностью, Гермес изучал украдкой), парни продолжали прерванный моим появлением разговор. Я не понимал, о чем идет речь, и не старался понять, потому что сильно волновался, никак не мог поверить, что я — студент. Потом Волков спросил:

— Нашего полку прибыло?

Я кивнул. Волков перевел взгляд на Самарина, произнес с грубоватым смешком:

— Фронтовик, а устава не знает. Гаркни-ка на него, лейтенант, чтоб доложился, как положено!

— Перестань. — Самарин поморщился. Повернувшись ко мне, попросил: — Расскажи, если не секрет, кто ты и откуда.

Я рассказал. Ничего не утаил, только чуточку смягчил наиболее неприглядные обстоятельства моей жизни за последние полгода. Моя откровенность Самарину понравилась.

— Теперь и познакомиться можно. — Он протянул мне руку. Она оказалась тяжелой, будто отлитой из свинца, хотя бывший лейтенант был среднего роста, даже ниже.

Волков назвал себя и добавил:

— Для хороших людей я просто Мишка. Но им, — он кивнул на Самарина и Гермеса, — мое имя почему-то не нравится.

— Фамилия тебе больше подходит, — заметил Самарин.

Пожимая мне руку, Гермес торопливо объяснил:

— Мой папочка в греческую мифологию влюблен, поэтому и выбрал мне такое имя. А фамилия моя Дурдыев, я наполовину русский, наполовину туркмен.

— Отец у него туркмен, — уточнил Волков.

— Да, да, — по-прежнему торопливо произнес Гермес. — Он пятнадцать лет в Краснодаре жил, там и женился. А сейчас в Чарджоу работает.

— Большой начальник! — сказал Волков.

— Не такой уж большой, — возразил Гермес. — Всего-навсего управляющий трестом.

— В переводе на армейскую должность — это командир полка, — сообщил Волков.

Гермес улыбнулся, явно довольный таким сравнением.

— Официальная часть окончена! — Волков по-свойски подмигнул мне. — Признавайся, жрать хочешь?

Я хотел сказать «нет», но сказал «да».

— Солдат всегда солдат! — провозгласил Волков и стал собирать на стол.

Кроме круглого стола с намертво прилепившимися к его поверхности газетными лоскутками, в комнате было четыре стула, одна табуретка и пять кроватей; две заправлены так, что самый въедливый старшина не придерется, а на третьей (около нее стоял раскрытый чемодан) валялась разбросанная одежда. На остальных кроватях ничего не было — даже матрасов. Грубо сваренные, уложенные крест-накрест металлические полосы, тронутые ржавчиной, напоминали решетку на окнах «губы», где мне пришлось в самом начале службы отсидеть пять суток за нарушение дисциплину Около двери стояла обшарпанная тумбочка — одна на всех. На подоконнике лежала стопка пожелтевших газет с маленькими дырочками на углах. Занавесок не было, и я понял, что на ночь окна закрываются самым простым способом — этими газетами. Возле тумбочки хлопотал Волков.

— У тебя, как я скумекал, ни сидора, ни чемодана? — обратился он ко мне.

Я смутился. Самарин негромко сказал:

— Перестань.