Сразу после войны

Когда Волков включил лампочку, висевшую под самым потолком на коротком шнуре, я зажмурился — таким сильным был свет.

— Глаза режет, — пожаловался я.

— Зато светло. Лампочки сейчас дефицит. Я полгорода обегал, пока эту добыл. Раньше тут слабенькая висела. Вечером раскроешь учебник — буквы сливаются. А теперь хоть читай, хоть пиши.

При ярком электрическом свете комната показалась мне унылой. Отчетливо виднелись шероховатости на стенах, стершаяся краска в тех местах, к которым ребята, сидя на кроватях, прикасались затылками. В распахнутые окна проникал холодный воздух, и было слышно, как журчит в арыке вода.

— Днем душно, и от жары тупеешь, а ночью мураши высеиваются, — сказал Волков, сдерживая зевоту.

— Не выспался? — Самарин чуть заметно улыбнулся.

— Вчера поздно вернулся.

— Лучше бы читал побольше! За два месяца, что мы вместе живем, ты ни одной книжки не раскрыл. Раньше все брюзжал — темно. А сейчас-то что мешает?

— Времени не хватает, лейтенант.

— А на гулянки?

— На это всегда пожалуйста!

Самарин рассмеялся:

— Хороший ты парень, Волков, но бабник, каких белый свет не видел.

— Это точно! У меня своя теория: гулять и гулять, чтобы в старости было что вспомнить. А в охи да вздохи, в любовь, про которую в книжках пишут, я не верю.

— Напрасно, — сказал Самарин.

Я вспомнил Алию и воскликнул:

— Такая любовь существует!

— Правильно. — Самарин с интересом посмотрел на меня.

Послюнявив пальцы, Волков поправил челочку, хотя в этом не было надобности: аккуратная и маленькая, она лежала на лбу, словно приклеенная.

— Вы будущие филологи — натуры чувствительные. А у меня ум трезвый, математический.

Самарин нацепил на окна газеты. От легкого колебания воздуха они надулись, как паруса, зашелестели. На фоне потускневшего неба горы превратились из синих в черные. Журчание воды в арыке стало еще звонче — наступающая ночь рождала ту особую тишину, когда слышен каждый шорох и все привычное воспринимается иначе, чем днем.

В дверь постучали.

— Да-да, — сказал Самарин. — Войдите.

В комнату вошла девушка в байковом халате, заколотом на груди большой булавкой. Из-под него выглядывали щегольские сапожки. Волосы у девушки были огненно-рыжие, губы казались окровавленными от густого слоя помады, лицо блестело.

— Закурить не найдется, ребятишки? Перед сном, как всегда, тянет.

Волков достал самодельный алюминиевый портсигар с пронзенным стрелой сердцем, молча протянул его девушке.

— Махорка? — Девушка посмотрела на Самарина. — «Гвоздиков», лейтенант, нету?

— Кончились. — Он почему-то смутился.

— Обойдемся!

— Чем ты моську-то изукрасила? — обратился к ней Волков. — Блестит она у тебя, как сковородка после яичницы.

— Это у тебя, Волков, моська, — возразила девушка. — У меня, слава богу, лицо.

Я раздумывал — симпатичная эта девушка или нет. Ее лицо, несомненно, было приятным, но чрезмерно накрашенные губы, густой слой крема, резкие движения — все это отталкивало. Она перехватила мой взгляд?

— Ты и есть новичок?

— Познакомьтесь, — спохватился Волков.

Я назвал себя.

— Нина. — Девушка протянула мне руку, оказавшуюся неожиданно мягкой.

— Архипова, — добавил Волков.

— Значит, теперь нас, фронтовиков, четверо, — задумчиво произнесла Нина и, прикурив от поднесенной Самариным спички, жадно затянулась.

— Пока четверо, — сказал Волков. — Через год тут таких, как мы, навалом будет.

— Почему?

— Соображай! — воскликнул Волков. — Демобилизация в самом разгаре. Двадцать четвертый и двадцать пятый год еще не начинали.

— А тебя почему раньше отпустили?

— По Указу. Как имеющего два ранения и среднее образование.

Нина вопросительно взглянула на меня.

— Комиссовали, — сказал я. — Тяжелая контузия была.

— На инвалидности сейчас?

— Нет.

Я мог бы получить инвалидность. В госпитале мне об этом говорили не раз. Но я не считал себя инвалидом и поэтому не обратился во ВТЭК.

Нина потушила о каблук окурок, сунула его в консервную банку, заменяющую пепельницу. Когда за ней захлопнулась дверь, Волков процедил:

— Не нравится мне этот конь в юбке. Пьет, курит, ругается, как мужик. Я баб, которые на фронте были, не люблю: там они набирались всякой чертовщины и брюхатыми становились.

— Неправда, — возразил Самарин. — В моей роте сандружинница была — никаких шашней и воевала не хуже мужчин.

— Исключение!