Средь других имен

Когда переступишь
   этот порог
И глазом
   в решетку ударишь,
Забудь то слово,
   что знал и берег,
Обжитое слово —
   товарищ,
Ведь тот, кто стал
   жизни твоей господин,
Скрепив твое дело
   скрепкой,
Тебе не товарищ:
   он — гражданин.
Я это запомнила
   крепко.
— Руки назад! —
   О, здесь знают толк
Во всех статьях
   униженья!
Ведут. Сами пальцами
   щелк да щелк:
Кто встретится —
   предупрежденье.
И вдруг мне в затылок
   рукою — пли!
Лицо мое
   к стенке прижато:
Чтоб я не увидела,
   как повели
Такого же невиноватого.
Весь в заграничном.
   К свету спиной.
Мастер ночного допроса.
Здесь душно,
   как в камере под землей,
Где воздух
   качают насосом.
Если задуматься:
   кто же он?
Должно быть,
   просто набойка
На тех сапогах,
   что топчут закон,
Кого называют: «тройка»[29]

.Все отобрали.
   Даже шнурок
От трусов. Узлом их вяжу,
   чтоб не падали.
«А вдруг вы…» —
нацелен глаз, как курок.
   И голос вороны над падалью.
«За что? Я не враг!
   Где правда, где суд?!» —
«Где суд? — Гражданин усмехается:
— Советую вам
   зарубить на носу —
Отсюда не возвращаются!»

~~~

На допрос отводилось столько часов, сколько положено по закону. Но о чем говорить, если все уже заранее решено? В 1927–1928 годах многие из университетских комсомольцев примкнули к оппозиции. Не сразу, но довольно быстро мы разобрались, что заигрывание Троцкого с молодежью, которую он называл «барометром революции», — одно из средств борьбы за власть. Что нас волновало тогда, что для нас было главным? Мы почувствовали зарождение того, что позже будет называться культом личности. Мы называли себя ленинцами, на комсомольских собраниях требовали опубликования завещания Ленина. Мы отстаивали свое право свободно мыслить, выступать с критикой любых авторитетов. В своем докладе на семинаре я критиковала книгу Сталина о национальном вопросе. Следователю было ясно: если я не отсидела тогда, то должна отсидеть теперь, двадцать три года спустя.

Мою последнюю перед арестом работу — очеркистом при секретариате редакции «Пионерской правды» — следователь оценил по-своему: «Вредители всегда стахановцы». Регистраторша написала: «ачиркист». Во время обыска было изъято все содержимое ящиков письменного стола, в том числе, несмотря на мой протест, и стихи покойного (1907–1935) мужа, автора книг «Шоссе Энтузиастов», «Овладение техникой», «Рассказы в стихах» и широко известной поэмы «Мать». Среди книг, выхваченных следователем из шкафа, было первое издание «Тихого Дона» — подарок мужу от Шолохова с надписью: «Миколушке Дементьеву клячик[30] на нашу дружбу». На допросе следователь спросил: как много пьет Шолохов? Это единственное, что интересовало его в литературе.

А стрелка часов продолжала отсчитывать время, отведенное на допрос, и будет отсчитывать до утра. Допросы только ночные, и это понятно. Согласно методе А. Я. Вышинского, вызвавшей протест юристов всего мира, обвинению не нужны были вещественные улики — достаточно признания самого обвиняемого. Добивались этих признаний различными способами. В лагере я видела украинок после побоев, страдающих кровотечениями, литовку с выбитыми зубами, а на Лубянке — русскую женщину, настолько измученную многонощными допросами, что она научилась спать, как лошадь, стоя. Мы страховали ее, став вокруг. Но надзирательница, подсмотрев в глазок нашу хитрость, будила беднягу. После такой долгой бескровной пытки многие арестантки согласны были подписать все, что угодно. Для соблюдения закона требовались еще показания двух свидетелей. Но добыть их было нетрудно. Кто доносил из страха: «Я не донесу — на меня донесут», кто — потому, что его вынудили, а кто — из рабского усердия слуги.

Гадалка