Средь других имен

Помню полные отчаяния глаза молодой женщины, у которой до замужества, семь лет назад, был роман с иностранцем. Будет ли муж ждать или откажется от нее, заведет другую семью? И трехлетнему Димке скажут, что его прежняя мама умерла, и он будет называть мамой другую женщину? Ночью, во время обыска, шум разбудил Димку. Он понял, что мать куда-то уводят, и, заплакав, крикнул:

— Мама, не уходи!

Когда слушаешь рассказы людей, чья жизнь исковеркана, разбита, то уже по-другому расцениваешь свое пребывание в тюрьме.

Решетка

Часы и дни, пространство и движенье —
Все отнято, булыжником на дно.
Но зреет в глубине души освобожденье,
Которого на воле не было дано.
Нет! Воскресенья мертвых я не чаю,
Возможно, мне придется здесь истлеть.
Но за решеткой я не отвечаю
За то, что происходит на земле.

~~~

Следователь сказал: «Отсюда не возвращаются». Да, я не знаю никого, кто бы вернулся. И все же я надеюсь. Нельзя жить без надежды. Кто бы тебе ее ни подал. Хотя бы цветок.

Солнце на стебельке

Быть или не быть? В тюрьме по-другому, Гамлет!
Жить иль не жить? Это «тройка» решит за тебя.
Выводят меня на прогулку. Воздух!
Я пью его, но не прибавляется сил.
Меня стерегут глухие, безглазые стены,
И только тень на дне колодца-двора.
Но стоп! Я вижу весеннее чудо —
У ног моих живое желтое солнце.
Мохнатое, крохотное солнце на стебельке.
Можно его осторожно потрогать: мягко!
Можно, нагнувшись, его понюхать: пахнет!
Упрямый росток раздвинул щелку в асфальте,
Расцвел одуванчик в тюремной пустыне двора,
Солдатик глядит на часы: время.
И снова уводит меня в камеру: служба.
Но я уже не такая, какая раньше была.
Пусть голос друзей сюда не доходит,
Пусть стены по-прежнему глухи и немы,
Но в памяти светится одуванчик,
Живое, мохнатое солнце на стебельке.
Уж если росток мог одолеть камень,
То неужели правда слабее ростка?!

~~~

Я надеялась и тогда, когда меня вызвали с вещами. Может, домой? Нет. Мне зачитывают приговор, вынесенный невидимой «тройкой»: лагерь. Срок — десять лет.

И вот я в лагере. Куда ни оглянись, глухой забор. За годы так привыкаешь к жизни без горизонта, в замкнутом квадрате, что первое время по выходе на волю у меня была боязнь пространства, я все искала глазами забор.

В нашем лагере одежда только казенная. Не могу найти слов, чтобы выразить то оскорбление человеческого достоинства, которое испытываешь, когда у тебя на бушлате, на платье, на косынке хлоркой вытравливают номер.

В тюрьме, вызывая на допрос, конвоир произносил только первую букву фамилии арестантки.

Полностью назвать фамилию должна была она сама.

В тюрьме мы были буквами.

В лагере мы стали номерами.

И все номера, номера, номера…