Среди гиен и другие повести

Он хорошо выспался. Никаких муторных сюжетов, никакой тревоги и вины в мозжечке. Проснулся и лежал, глядя в светлый потолок, — здоровый, совсем не старый мужчина, предназначенный для жизни, свободный от любви и от плакатов.

Стараясь не расплескать это целебное ощущение, он мягко и подробно, без резких движений прошел весь утренний курс: отстоялся под контрастным душем, расчесал пятерней волосы… Даже жвачка нашлась в кармане джинсов, вместо зубной пасты. Забыл купить пасту, дурак с банданой!

Он рассмеялся и вышел на веранду. Черная аккуратная птица с желтым клювом порхнула с перил, с веранды соседнего бунгало кивнула женщина, в ногах у нее старательно ползал ребенок. За мохнатой пальмой поблескивало море, как будто никуда и не отлучалось. Жить можно, твердо решил Песоцкий. Можно!

Он накинул майку и пошел на завтрак.

Арбузные куски надо брать с умом — из середки, чуть прелые, там самый сок. Манго — совсем немного, а то будет приторно. Хлеб следует прокрутить в тостере два раза, чтобы положенный сверху сдвоенный пластик сыра чуть расплавился и втек в поры. Всему вас учить.

Два яйца? Вряд ли организм примет два, но давайте, вскрытие покажет. Море блестело за перилами веранды. Чай или кофе? Песоцкий задумался. Это важный вопрос. Совсем же разные дни получаются после чая и после кофе! Он прислушался к организму, и организм сказал: чай с жасмином.

Основной контур, нравоучительно говаривал деда Сёма, пододвигая юному Песоцкому варенье из апельсиновых корок (на них же он делал исключительной красоты водку). Сынок, главное — основной контур! Воздух, сон, еда, питие, бабы. Остальное нарастет само.

Во всех пяти стихиях деда Сема знал большой толк, но немножко лукавил насчет «остального»: ничего не само; на нем-то нарастало работой… Дедом он Песоцкому не был, а Сёмой, по навечному приказу, звали его друзья всех возрастов. Для энциклопедий же был он — Семен Иосифович Броншицкий, живой классик советской живописи, давно уж не опальный, хотя в юности нагорало по ехидной польской физиономии аж от Суслова.

Апельсиновое варенье, дача художника за углом от отцовской, клеенки на верандах… Какие компании собирались за теми клеенками, ух! Сёме было в те апельсиновые поры — сколько же? Песоцкий учился в девятом классе — стало быть, под полтинник было Семе, сколько Песоцкому сейчас? Ну да, сейчас-то Семе семьдесят пять…

Воспоминание о юбилее оцарапало душу Песоцкого — с медленным ядом была эта цифра, не хотел он ее вспоминать!

Вокруг завтракали и пытались кормить малых детей. Дети гулькали и роняли предметы. Вышколенная обслуга поднимала их с неизменной улыбкой. Под огромной террасой, лесенками спадавшей к морю, валялись собаки с лисьими вытянутыми мордами. С гладкой питоноподобной ветки, заглянувшей снаружи, с аккуратным стуком упал на стол лист, выполненный в здешней буддийской цветовой гамме. Песоцкий повертел его в руках, погладил — приятно шершавый такой, плотный… Взять, что ли, закладкой для книги?

Он посидел еще, щурясь на море, и побрел в бунгало тем же маршрутом и образом, каким пришел: с закатанными джинсами, вдоль линии прилива. Сразу-то с утра не сообразил, что есть плавки, а ведь есть! Купил вчера от нечего делать. Добраться до номера — и упасть в холодок мелководья… Нет, жить можно, можно!

Но воспоминание о последней встрече с Сёмой, догнав, накрыло его грязной волной.

Песоцкий с роскошным букетом приехал в галерею — поздравить старого художника с «тремя четвертями века», о которых случайно узнал из канала «Культура». Память о дачных клеенках и апельсиновом варенье залила мозги ностальгическим сиропом: захотелось сделать старику приятное, да и вообще… Себя как-то обозначить по-человечески.

Старик был удивлен визитом и не счел нужным это скрывать. Как ногтем, провел линию меж собой и незванным начальственным гостем, обозначая дистанцию.

— С папой-мамой его мы дружили очень, — сообщил он какому-то седому оборванцу, прямо в присутствии Песоцкого.

С папой-мамой? — чуть не крикнул от обиды Песоцкий. А варенье? А вечера на веранде? А альбом Сутина, подаренный на совершеннолетие? А письменное торжественное разрешение приходить в любое время дня и ночи по любому поводу?

А ключ под промерзшим половиком?

Лучшее, что случилось в жизни, было эхом царского Семиного подарка — плоского ключа от тайного бревенчатого убежища за углом от отцовской дачи… Юный Лёник уходил на электричку в Москву — и тайком, с платформы, возвращался в Семину избушку. Возвращался — не один. Снег предательски скрипел на всю округу.

Как он боялся, что ключ не откроет дверь! Промерзнет замок, сломается собачка… Но ключ открывал исправно.

Печка протапливалась в четыре дрожащих руки — ровные, саморучно заготовленные Сёмой полешки быстро отдавали тепло. Чайник со свистком, заварка и сахар на полке, сушки-баранки в пивной кружке, запотевшая бутылка в сугробе у водостока… В зашкафье — большая пружинная постель со стопкой чистого белья и запиской-приказом: «ебись». Хорошо, что он зашел туда первым. Нежная, послушная, беспамятная… Было же счастье, было, держал в руках! Эх, дурак…