Среди гиен и другие повести

Вывалился длиннющий список — пара незнакомых номеров, Вадим-креативщик, Толя-пиарщик, гнида Марцевич, два прокатчика, один кинокритик, одна критикесса, звонок от Зуевой (перебьешься), один сдувшийся олигарх, один олигарх поднявшийся, Костя с Первого, Олежек со второго… Песоцкий сразу почуял: как-то они связаны между собой, эти звонки, какой-то сюжет он пропустил… Ну ничего, наверстает!

Главное: было девять звонков от Леры. Он сразу возбудился, увидев эту цифру. Девять! Она его искала!

Песоцкий достал из холодильника бутылку воды и вышел на веранду. Втянул живот, оглядел пейзаж — море за мохнатой ногой пальмы, рассыпанные по берегу бунгало, лодки… Вот же какое чудо сотворил господь! Но только для партактива, вспомнил Песоцкий шутку дружбана-миллионера, выходца из идеологического отдела ЦК ВЛКСМ… Только для партактива!

«И я ли не партактив?» — подумал Песоцкий.

Лера, решил он, а остальное потом. И вообще: никто никуда от Песоцкого не денется! Но сначала надо было устаканить себя окончательно в этом правильном, сильном, шутливо-хозяйском расположении духа. Песоцкий пошел в ванную, вылил на темечко три горсти холодной воды, вытерся не досуха, а чтобы еще холодило, построил рожи джорджу клуни в зеркале и, взяв мобильник, хорошенько устроился на подушках.

Длинные гудки, длинные гудки…

— Алле. — Голос был без выражения.

— Киска, это я.

— Кто я?

Песоцкий опешил и сказал:

— Песоцкий.

— Какой Песоцкий? А-а. А который час.

Видимо, рано, сообразил наконец перегревшийся клуни.

— Спи, я перезвоню. — И он повесил трубку.

В Москве было семь утра.

Надо будет ее выдрессировать, подумал Песоцкий, чтобы радовалась в любое время дня и ночи.

Потянувшись, он раскинулся на кровати и начал не спеша, со вкусом вспоминать эротическую сцену в своем BMW — в тот вечер, когда они с Лерой пришли к консенсусу. Воспоминание сдетонировало мигом, и страшное возбуждение пробило организм. Ого-го-о!.. Ничего-ничего, подумал Песоцкий, приступая к снятию напряжения вручную, мы еще покуролесим, мы еще наведем шороху на оба полушария… Жизнь продолжается!

Послезавтра он всем все покажет, а пока — так.

В Москву, в Москву!

И телефон, подрагивая на постели, снова забился в сладких конвульсиях.

Эпилог

Седоватый длинный господин коротко хмыкнул и откинулся на спинку старого дивана. Потом положил последнюю страницу на рассыпанную кипу других, отхлебнул из большой облупленной кружки — и аккуратно, чтобы не расплескать на листы, поставил кружку на диванную клеенку, возле забитой пепельницы.

— Вот примерно так… — сказал ему сидевший на подоконнике — диоптрийный человечек с мягкими чертами лица.

За спиной очкарика, за окном, угадывались в полной тьме огромные сосны. Была тишина, какая бывает только на старых подмосковных дачах, — вбирающая в себя щелканье электрощитка, прерывистую ноту сверчка, скрип дерева, гудок дальней электрички…

— Ну ты оторвался, — качнул головой долговязый читатель.

Очкарик неопределенно пожал плечами.

— Прямо кино, — продолжал долговязый. — Остров этот, московское ретро…

— Ага, — скривил лицо очкарик. — Сейчас продюсеров набежит давать под это деньги.

С дивана кхекнули коротким смешком, а потом уточнили:

— А Песоцкий — это ведь?..

— Ну да… — И очкарик назвал имя.

Чай плеснул-таки на клеенку: долговязый хохотал, сползая по дивану. Автор, метнувшись с неожиданной ловкостью, успел переложить рукопись на стол, подальше от лужицы.

— Ты чего?

— Да я другого имел в виду!

Тонкий смех-скулеж влился в хохот долговязого.

— И он тоже! — соглашаясь, махал рукой диоптрийный. — И этот! Они все…

Отсмеявшись, налили уже не в кружки — и не чай. Ночь длилась, гудела печка, и не видимый собеседникам дым поднимался в крещенское небо.

— Романтик ты все-таки, — сказал долговязый, раскинувшись на диване. — Как был, так и остался. Насовал мерзавцу рефлексий, даже жалко его стало… На человека похож.

— Все люди, — не отшучиваясь, твердо ответил автор.

— До известной степени, — заметил долговязый. И вдруг сладко, со стоном-скрипом, потянул затекшие члены. И, отзевавшись, по-дружески предложил:

— А убил бы ты его, а? Самое милое дело!

— Чур тебя, — серьезно ответил диоптрийный человечек, и помрачнел, и мотнул головой, выбрасывая из нее неуместное.

— А что? Красивый финал… Отнесут на закате в рефрижератор…

— Не хочу, — отрезал автор. — Да и не умею я этого. Пускай живет!

Худощавый лысый господин шел босиком по кромке далекого моря, сжимая в руке трезубец. Следом шагал маленький таец с другим трезубцем; еще один абориген тяжко волок по песку тележку. Сбоку деловито трусила рыжая собака с лисьей мордой.

С террасы, стоя у ступенек с дынной тарелкой в руке, на эту странную процессию смотрел человек с первой сединой на висках, немного похожий на Джорджа Клуни.

Выход Нептуна со свитой, подумал он.

И вдруг гримаса боли пробежала по красивому лицу, и ужас промелькнул в карих глазах.

Человек задержал дыхание на вдохе и осторожно поставил тарелку на перила, прислушиваясь к неровному постукиванию шарика по краю смертельной рулетки.