Среди гор

— Саякбаю идет семидесятый год, но он пока ничем хорошим не показал себя. В молодости он грабил одиноких путников, угонял чужой скот. Теперь Саке уже в возрасте пророка, но все равно не знает покоя, хотя при таких сыновьях не должен бы ни в чем нуждаться. Он своими капканами истребляет бедных сурков и барсуков. Об этом, что ли, мне спеть? За это его хвалить?

— Вот об этом и пойте! — обрадовался Карымшак. — Саякбай никогда не правил народом, не громил врагов. За что его хвалить? За то, что хорошо пьет джарму?

— Ладно, — перебил Саякбай Карымшака, — я пью джарму, которую добываю своим трудом. Но Карымшаку и это не нравится. Теперь я молчу. Если ты, Атай, настоящий певец, то споешь о хитрости и ловкачестве Карымшака.

Бюбюш, довольная ответом Саякбая, улыбнулась. Калпакбаев, приняв улыбку на свой счет, молодцевато погладил рассыпающиеся волосы, приосанился и принял серьезный вид. Саадат, которому не нравились шутки Саякбая, предложил:

— Не надо никого хвалить. Играйте, Атаке, то, что по душе вам самому.

— Конечно, никто из нас, кроме Атая, не имеет никаких способностей, — съязвил Саякбай. — Сыграйте нам, Атай, мелодию о том, как черт дернул отца Саадата жениться на старости лет.

«Ну вот, пошли шуточки. Если и дальше так будет, Саякбай проберет Саадата до костей», — подумала Бюбюш.

Саадат с Карымшаком сделали вид, что пропустили слова старика мимо ушей, и одновременно сказали:

— Начинайте, Атаке.

— Сыграйте «Плач верблюдицы».

Атай провел смычком по струнам, звуки кияка наполнили комнату. В мелодиях ожила печаль верблюдицы, потерявшей верблюжонка, ее смятение. Темные глаза ее полны слез, она ищет своего детеныша. Всем вспомнились слова из народной песни.

По весне над обрывом, ий, ий, ий,
Не пришлось вести мне верблюжонка, ий, ий, ий!
Мимо зеленой ивы, ий-ий-ий,
Не пришлось вести мне верблюжонка, ий-ий-ий-ий!

Слушая Атая, Бермет представила себе верблюдицу, вымя которой переполнено горячим молоком, увидела ее слезы, услышала рыдания и сама заплакала.

— А-ах! — вздохнула она, вытирая глаза. — Хотя и животное, а тоже тоскует по детенышу, оплакивает его!

— Еще, Атаке, — просили слушатели. — Живите долго!

Подогретый крепкой бузой, Атай и сам был не прочь показать свое искусство. Усевшись поудобней, он заиграл новую мелодию «Белая ярочка». Самтыру послышались ночные шорохи величавых гор, рокот бурливой реки, шелест листьев прибрежной рябины и ивы, тихо качающихся в лучах выглядывающего из-за редких облаков месяца. Самтыр слышал горький плач молодой женщины, охраняющей ночью стадо:

О-о, белая ярочка, белая ярочка!
Белую ярочку волки утащили, ий-ий.
Бекбеке-ей-эй, а
Ярочку нашу съели волки, ий!

…Атай сыграл «Конь ускакал», «Враги отступили» и еще несколько бытовых и героических мелодий, а потом перешел на кошоки.

Обычно он начинал причитание вступлением «Когда умер дед нашего Саадата Батыр, его дочь Бубул сложила такой кошок» и под печальные звуки кияка запевал поминальную песню:

Отец мой, сарыча обучив, сделал его хваткой птицей.
Из бродяг собрал он свой род.
Отец мой заставил кыпчаков
Доить его кобылиц и готовить кумыс.
Отец мой темной ночью сокрушал
Своих врагов, вызвавших его гнев.

Атай, представляя плачущую женщину, морщил лоб, закрывая и открывая глаза, и казалось, что по его красивому лицу с прямым, правильной формы носом и большой черной бородой катятся слезы

Этот мир оставил мой отец.
Бесценный мудрец, благородная душа.
На многолюдных сходках
Отец мой был красноречив, как никто.
Для родичей и близких
Он светил, как солнце.
Отец был счастливее всех,
По ущельям паслись
Табуны его лошадей,
Отец мой много скота имел.

Слушая кошок, каждый, если даже он раньше совсем не знал Саадата, мог понять, кто были его предки. Атай и сегодня спел бы эту песню, но не успел он сказать первые слова обычного вступления, как Саадат понял, что он собирается исполнить, и попросил:

— Спойте что-нибудь другое.

Саадат боялся, что кошок о деде может пролить свет на его происхождение. А это было ему весьма невыгодно при уполномоченном округа. Атай не решился пойти против желания председателя и вместо кошока о его деде исполнил старинную мелодию о девушке и юноше.

— Боюсь, мясо переварилось. Пошли, байбиче!

Саякбай с Бермет вышли в переднюю комнату, за ними ушла и Бюбюш.