Среди садов и тихих заводей

Миюки все вокруг казалось чужим, не таким, как раньше, когда она покидала родные края: она не помнила, что перебиралась через сплошные овраги, усеянные острыми камнями, раздиравшими ее сандалии, как не видела она и такие скрюченные деревья, в основном сосны, словно их пыталась выкорчевать некая неумолимая сила; она не могла понять, откуда у них взялись такие когтистые, злые ветки, преграждавшие тропу, которую крестьяне из Симаэ старались расчищать, чтобы она всегда была проходимой, – теперь же ей приходилось то огибать эту тропу, то, цепляясь за корни деревьев, пробираться дальше по ее краям, представлявшим собой сплошную жижу из снега, льда и грязи.

Быть может, ее подвела память или, может, в этом безмолвном и таком грозном с виду лесу случилась какая-нибудь напасть, которая, нет, не обезобразила его, а просто изменила до неузнаваемости?

Миюки присела на пенек, но не для того, чтобы собраться с силами, а скорее для того, чтобы унять душевную тревогу, перед тем как совершить последнее усилие – и наконец добраться до рисовых делянок, раскинувшихся на склонах холмов вокруг родной деревни.

Вскинув голову, она заметила, что свет падает с неба отвесно, хотя обычно солнечные лучи, преломляясь в неопадающей листве деревьев, раскалывались, образуя причудливые сетчато-витиеватые узоры. Подобное свечение, так не похожее на привычное, объяснялось новым расположением деревьев – каждое из них словно силой, о чем свидетельствовали их скрюченные, изогнутые, наклоненные стволы, отвоевывало себе дополнительное жизненное пространство.

Как ни удивительно, самые хрупкие деревца пострадали меньше всего: их ветви переплелись, будто руки в «танце пяти движений» – госэти-но маи, во время которого танцовщицы пятикратно вскидывают рукава над головой и размахивают ими в воздухе, а после опускают их, удерживая перед лицом; так вот, эти деревца стояли прямо, в отличие от старых деревьев, которые большей частью повалились, вздыбив свои раскидистые корни и обнажив раны, сочившиеся густой жижей из сока и гнили.

Но самым странным казалось то, что не было слышно птиц. Обычно чем ближе к опушке, тем громче они щебетали: сразу за кромкой леса начинались земельные угодья, где птицам всегда было чем поживиться. Теперь же они молчали – словно разом покинули лес.

Все, кроме одного-единственного аспидно-черного с синими вкраплениями дрозда.

Он впился в дерево, стоявшее рядом с Миюки, точно гвоздь, вбитый не до конца. Птица, верно, врезалась в ствол с лету так, что ее клюв вонзился глубоко в дерево, подобно наконечнику стрелы. Хотя удар оказался для нее гибельным, она, видно, в предсмертных судорогах пыталась высвободиться и била крыльями, потому что они так и застыли, расправленные, со взъерошенными перьями.

Миюки не могла взять в толк: что же так сильно напугало дрозда, что он потерялся в полете и наткнулся на огромное препятствие – вековое камфорное дерево, которое он никак не мог не заметить и в обычное время сумел бы миновать, даже если бы за ним гналась какая-нибудь хищная птица.

Она встала с пня и подошла к птице. Едва наклонившись к ней, она почувствовала смрад разлагающейся плоти, несмотря на легкий камфорный запах, исходивший от дерева. Дрозд издох несколько дней назад, а его оперение стало своего рода саваном, который скрывал рои мух и муравьев, копошившихся в его окровавленной плоти среди скопища белесых яиц и личинок.

Миюки отпрянула. Она всегда боялась разных букашек, особенно тех, что назойливо жужжали у нее перед лицом: как их ни отгоняй, они с неизменным упорством слетались обратно и облепляли складки у нее на губах и уголки глаз.

Но в этот раз мухи, облепившие живой гроздью трупик птицы, разлетелись в разные стороны еще до того, как Миюки успела взмахнуть рукой: застрявший в стволе камфорного дерева дрозд вдруг содрогнулся, вздыбив рулевые перья на хвосте. Однако он не ожил – то была лишь странная, протяженная во времени вибрация неизвестного происхождения, передавшаяся птице от сотрясшегося дерева и распугавшая насекомых.

Ветер засвистел пронзительнее – голые ветви деревьев застучали друг о дружку, словно сплетясь в пляске смерти, а из земных недр послышался глухой неровный скрежет, как будто под землей скребли гигантским напильником.

Мхи, устилавшие почву, казалось, задышали: они вздыбливались и опускались, и снова вздыбливались, точно пышное, мягкое одеяло на груди спящего, подчинявшееся ритму его дыхания. В тех же местах, где не было мха, там, где была голая земля, почва полопалась – пошла ветвящимися трещинами, грозными, как зигзаги молнии.

Весь лес медленно закачался.

Миюки вцепилась в камфорное дерево, лишь бы удержаться за что-нибудь незыблемое, но дерево раскачивалось так, словно его трясли, чтобы сорвать плоды.

Тогда она отпустила его – и с криком пустилась бежать.