Среди садов и тихих заводей

Выбравшись из леса, молодая женщина увидела заиленную землю там, где прежде располагались рисовые делянки. Перемычки обрушились, будто снесенные некой неудержимой силой: их земляные края, обрамлявшие делянки в виде ограды, обвалились, засыпав рисовые саженцы и выпустив воду на нижние наделы, где, впрочем, была та же картина, как и на ярусах, располагавшихся еще ниже, хотя сам рисовый холм осел и теперь походил на поле, ощерившееся едва приметными буграми.

Миюки не было надобности справляться у какого-нибудь уличного мудреца, которых в Хэйан-кё было хоть отбавляй, – у всех этих гадателей по радуге, предсказателей затмений, знатоков гробниц с привидениями и прорицателей землетрясений, чтобы понять: ее деревню постигла великая напасть, поглотившая жилища и амбары, вздыбившая поля и стершая с лица земли не только все следы прежней жизни, но и память о ней.

Там, где когда-то простирались тучные пастбища, хлебные и рисовые поля, теперь зияли проплешины бурой каменистой земли, пахнувшей горелым кремнем.

Поток грязи и всевозможных обломков, наверное, завалил и пруд для карпов: наверное – потому, что все приметы исчезли, и Миюки не могла определить с точностью, где именно стоял ее дом и уж тем более где находился пруд.

Остался один-единственный след, служивший, впрочем, не самым надежным ориентиром: то была бесформенная куча – просевшая кровля, некогда покрывавшая строение, которая обвалилась и рассыпалась. Но благодаря своему остову из еще не успевшего иссохнуть дерева кровля обрела некоторую упругость и, отсоединившись от стен, которые венчала, она попросту осела на землю. И теперь походила на раздавленного громадного жука.

На кровле, точно охотник на спине поверженной добычи, сидел на корточках голый мальчонка. Хотя его лицо было в крови вперемешку с грязью, Миюки признала в нем Хакубу, сынишку горшечника.

Она подошла к мальчику и осторожно склонилась над ним, точно над перепуганным зверьком: Хакуба, подумала она, и впрямь походил на зверька с его топорщившимися черными волосами на голове.

– Как ты, Хакуба?

Над Симаэ висела такая плотная тишина – ее лишь изредка нарушали отголоски подземного гула, – что Миюки не было нужды повышать голос.

– А где все остальные, знаешь?

Нет, Хакуба не знал. Или же предпочел ничего не рассказывать. А может, от пережитого потрясения он потерял дар речи.

– А твои родители?

Мальчонка показал на вспученную кривую линию на земле, похожую на длинный рубец. В этом месте земля, похоже, вскрылась и поглотила отца и мать Хакубы, а потом трещина сомкнулась.

– Под этой крышей, наверное, был твой дом. Но ты же не будешь сидеть здесь вечно, дожидаясь, когда дом снова вырастет?

Ребенок покачал головой. Большим умом он не отличался, но и глупышом не был – и вряд ли думал, что дома могут вырастать из-под земли. Это взрослые верили в подобные чудеса и сочиняли про них сказки; они с важным видом записывали их на бумаге самых изысканных сортов чернилами редчайших цветов, которые покамест даже не имели названия, – от желтого, напоминающего окрас молодых полураспустившихся головок некоторых разновидностей хризантем, до более насыщенного желтого, получающегося в процессе брожения коровьей мочи, смешанной с листьями мангостана[102], включая тон, близкий к оттенку метелки розовой сирени под золотисто-розоватым небом.

– Скажи-ка, Хакуба…

– Не называй меня больше Хакубой. Теперь я Гарэки[103].

– Гарэки, – тихо повторила она. – Пускай будет Гарэки.

– Это все из-за трясущейся земли, из-за того, что все разрушилось.

Не иначе как случилось землетрясение, решила Миюки и тут же подумала про поддельный горшок для соли времен династии Тан – тот самый, что пережил не одно поколение ее предков, даже не получив ни единой царапинки; он служил ей единственным воспоминанием о матери и единственной же ощутимой вещью, сохранившейся у нее как память о счастливых годах, прожитых вместе с Кацуро. Миюки часто думала – и это утешало ее, – что, ежели с этим горшком что случится, она вполне может положиться на отца Хакубы – он непременно его починит. Но горшечник не пережил подземного толчка, да и горшок, верно, превратился в глиняную пыль или же разбился на покрытые старинной глазурью черепки, которые теперь валяются где-нибудь на песке у самого моря и посверкивают, точно осколки слюды, – про море она слыхала от Кацуро, а он видел его своими глазами.

Она не знала наверное, но ей думалось, что именно туда, в воды Внутреннего моря, впадает Кусагава.