Среди врагов

И повел он меня закоулками, сам про беду свою душу отводит. Посланцы бонапартовы, комиссарами себя именующие, рыщут, говорит, по окрестным деревням, крестьян подбивают: «Везите, мол, все что ни есть на базар в Москву: мигом раскупим на чистые деньги». Поверили те сдуру, повезли: кто молоко, картофель, репу, кто овес да сено. Французы все, точно, живо по рукам расхватали, только денег-то от них редко кто видел. Ну, крестьяне и возить уже закаялись; калачом их в город больше не заманишь.

– А самого-то тебя,  – говорю,  – каким калачом заманили?

– Лукавый попутал! Комиссар, вишь, один, из полячков, подвернулся: «Для конной, мол, гвардии самого императора французского сено требуется. У императора денежки верные». И целковый-рубль мне задатком в руку. Польстился, грешный человек, сена воз выше крыши нагрузил, повез к их императору. Подъезжаю к церкви Спаса на Бору, а врата церковные настежь. «Въезжай»,  – говорит. «Как!  – говорю.  – Чтобы с лошадью да возом в храм Божий? Креста на тебе нет!» Выскочили тут другие, оттолкнули меня, в шею еще наклали, сами воз в церковь провезли. Склад у них там всякого лошадиного корма: целый притвор завален.

Слушаю я мужичонка – ушам не верю.

– Ну, а телега твоя где же? а лошадь?

– За упрямство мое отняли; только кнут вот, как на смех, оставили: «Куда нам такой кнутишка!» Иду я по улице, плачу. Ан навстречу тот разбойник с мешком, самого меня в коня обернул, моим же кнутом подгоняет. Уж эта распроклятая орда! Лишь бы только наш царь-батюшка – дай Бог ему долгого царствования!  – не мирился с их Бонапартом. Войска своего у него хоть и тысячи тысяч, да все мы на супостатов ополчимся, никому пощады не дадим.

«Все сие,  – думаю про себя,  – в дневник свой для Варвары Аристарховны занесу».

Тут вдруг в голову мне ударило: «А ведь дневник-то у меня дома в ящике стола оставлен! Ну, да делать нечего. Другого случая такого опять не дождешься»…

И пошел с мужичком. Проходим мимо обгорелого дома. А из подвала вопли детские:

– Мама, мама! Хлебца, корочку хлебца!

Заглянул я в разбитое оконце; а там женщина, еще не старая, но одни кости да кожа, а вокруг детишки мал мала меньше. Увидала нас, испугалась:

– Ой, не замайте! Погорельцы мы, нищие; сами третий день голодаем.

– Помочь малышам сам Бог велит,  – говорю я мужичку.  – Где бы нам раздобыть для них чего-нибудь съестного?

Услышала меня та женщина, взмолилась:

– Помогите, люди добрые! Господь наградит вас!

– Сейчас пойдем, поищем,  – говорю ей.  – Потерпи маленько.

– Ну нет, прости, соколик,  – говорит тут мужичонка,  – в таком разе я тебе уж не товарищ. Мне бы поскорее до деревни моей добраться.

Сказал и один вперед пошел. А я стою и сам не знаю, где что искать-то: кругом – пожарище, остовы печей и труб. Но взялся за гуж – не говори, что не дюж.

Вон каменный дом с колоннами; видно, барский. Но крыши нет; одни голые стены, а окна, без рам и стекол, зияют, что вытекшие глаза у слепца. У Толбухиных в Смоленске погреб был, однако же, под сводами, на случай пожара, чтобы огню не проникнуть. Может, и здесь тоже.

Влез внутрь дома, перебираюсь через груду кирпичей. Так и есть: за грудой – подъемная дверь с кольцом. Берусь за кольцо, а дверь сама собой уже поднимается; из-под двери же голова полуобритая высовывается, образина богомерзкая, эфиопская.

Не успел я и ахнуть, как эфиоп меня за ноги в подвал за собой втащил, и дверь сверху опять захлопнулась.

Сам я на полу лежу, а он верхом на мне сидит, рукою горло мне сдавил, что железными тисками.

– Ты его еще задушишь, Мирошка!  – говорит ему кто-то.  – Пусти его: все равно не убежит.

Пустил тот меня.

– Вставай, ну!

Встал я, дух перевожу, кругом озираюсь.

Посередине подвала стол; на столе в пустых бутылках свечи церковные горят. Пол рогожами устлан; на рогожах же горы всякого добра: одежда дорогая, материи шелковые кусками целыми; посуда золотая и серебряная, утварь церковная, оклады образов в драгоценных каменьях. По одной стене – рядами кадки и кадушки, по другой – банки и бутылки; на третьей ружья и сабли развешаны, а по четвертой пуховики разостланы, да на тех пуховиках человек шесть или семь таких же полуобритых молодцов развалилось.

«Острожники! Знать, конец мне пришел!» – Молитву про себя творю.

А они совет промеж себя держат, что делать со мной, рабом Божьим.

– Выпустите меня, братцы!  – говорю.  – Ведь и вас Ростопчин тоже из тюрьмы выпустил.

– Ишь, щенок, догадался, с кем судьба свела!  – смеется один.

– Не токмо он нас выпустил,  – говорит другой,  – а и оружием всяким из Оружейной палаты против Бонапарта снабдил. И постарались же мы для него! Сколько ихнего брата на тот свет спровадили!

– Да и себя не забыли,  – говорит третий.  – Покойникам вечный покой, а живым хлеб да соль… да еще злата, серебра и скатна жемчуга впридачу!

Хохочет тоже, и товарищи кругом «ха-ха-ха!»

– Ну, а ты сам-то что за гусь?  – говорит мне Мирошка.  – Зачем к нам сюда пожаловал?

Рассказал я им тут про тех детишек голодных, ради коих ненароком к ним забрел.