Среди врагов

От полковых же фуражиров и вправду мало толку: как от козла – ни шерсти, ни молока. Хотя их и рассылают по окрестным деревням, но проученные уже крестьяне, вилами, дубинами, рогатинами вооружившись, по дорогам их подстерегают и расправляются с ними самосудом. Страшное дело – самосуд! В озлоблении своем люди звереют, всякие лютости чинят. И раньше или позже кара их постигает. Так маршалом Даву на сих днях была захвачена группа вооруженных мужиков и военным судом осуждена к расстрелу. Но тут-то, перед лицом смерти, сказалось все христианское смирение русского человека. Когда осужденным прочитали смертный приговор (в русском переводе), они меж собою, как бы перед отъездом в дальний путь, обнялись, поцеловались. Когда же их поставили в ряд и одного за другим стали расстреливать, ни один не выказал малодушия, не молил о пощаде; когда до кого доходила очередь, он призывал имя Божие, крестился и падал под пулей на вечный сон.

– Изумительно!  – говорил Ронфляр своим товарищам.  – Точно спартанцы или римляне…

– Да, г-н майор,  – говорю я ему.  – И простой русский народ, как видите, умеет умирать за свою веру и родину.

Не понравилось, прикрикнул:

– Тебя кто спрашивает? Пошел в свою берлогу!

Сентября 16. Новое святотатство: с колокольни Ивана Великого золотой крест сняли; отвезут его, слышно, в Париж и на куполе Дома Инвалидов водрузят. Сам Наполеон из кремлевского дворца наблюдал за рабочими. Русские рабочие от столь безбожного дела, понятно, наотрез отказались. Тогда вызвали плотников и кровельщиков из своей же французской армии. Огромный крест, однако же, оказался для них не по силам грузным; сдержать на цепях не смогли, и грохнулся он с высоты на мостовую. Никого хоть, к счастью, не убило.

Заходила к нам проведать господ офицеров старая маркитантка Дюбоа.

– А что, мадам Дюбоа,  – говорят ей,  – будете вы сегодня в Кремле на костюмированном бале?

– Где уж мне!  – говорит.  – Император дает бал для здешней французской колонии…

– Да вы-то чем хуже здешних дам? Сколько ведь потрудились на походе для нашей армии!

– У меня, господа, и костюма подходящего нет…

– Ну, костюм-то мы вам подарим.

Кликнули денщиков и велели разложить перед нею на выбор все женские платья, что заключались в сундуках, которые вырыли намедни в саду под дубом. Долго выбирала старуха, пока не решилась нарядиться русской боярыней. Хороша боярыня! И смешно-то, и зло берет.

Глава четырнадцатая

Старая гвардия отличается. Муниципалитет. Француженки-торговки. Осквернение храмов. Парламентер у Кутузова

Сентября 17. Грабеж все усугубляется. На столе у лейтенанта д’Орвиля усмотрел только что такой приказ – привожу его по-русски:

«В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, чем когда-либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С сожалением видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример повиновения, дошли до такой степени ослушания, что разбивают погреба и склады, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушают часовых и караульных офицеров, ругают их и избивают».

Герои Аустерлица! Львы Наполеоновы! Слышали ли вы про баснословных львов, что, будучи ввергнуты в общую яму, так меж собой перегрызлись, что одни хвосты остались!

Сентября 18. Под видом, что печется о благе обывателей московских, Наполеон со вчерашнего дня новое городовое и полицейское управление завел, муниципалитетом именуемое. Начальником сего му-ни-ци-па-ли-те-та (натощак и не выговорить!), префектом, купец французский Лессепс назначен, который до войны французским консулом в Петербурге состоял и по-русски с грехом пополам маракует. Себе в помощь он с полсотни из здешних иностранцев навербовал, а равно и из тех русских купцов, что остались еще в городе.

И вот зовет меня нынче лейтенант д’Орвиль.

– Ну, Андре,  – говорит,  – Лессепс сам тебя видеть хочет.

Я так и обмер.

– Да в чем я провинился?  – говорю.

Рассмеялся.

– Ни в чем; напротив. Я рекомендовал ему тебя на должность полицейского комиссара.

– Помилуйте!  – говорю.  – Я не изменник своего отечества.

– Какой вздор!  – говорит.  – Ты только порядок водворять будешь в своем же отечестве. А жалованье тебе положат хорошее…

– Фальшивыми ассигнациями?

Вскипел.

– Придержи,  – говорит,  – свой язык! Ради молодости твоей на первый раз, так и быть, прощаю. Дадут тебе цветной шарф, на руку – белую повязку…

Чем прельстить вздумал!

– Ах, Боже мой!  – говорю и за лоб схватился.  – Ночью я окошко открывал… продуло… голову страшно ломит!.. Простите, я прилягу…

Убрался поскорее вон, голову себе мокрым полотенцем обвязал – и в постель.

Заглянул ко мне Пипо, а я только тяжко стонаю. Полежу день, другой – авось, гроза и минет.

Сентября 20. С одра моей мнимой болезни Пипо меня силой поднял.

– Долго ли ты,  – говорит,  – валяться еще будешь? На вид совсем здоров…

– Голова,  – говорю,  – все еще трещит.