Срединная Англия

— Думаю, это замечательная мысль.

— А затем отмотаешь назад, к истории, как я познакомился с Ясмин и Аникой, и о том, как мы с Дунканом начали друг друга ненавидеть.

— Да, понятно. С вашей встречи в магазине игрушек.

— Точно.

Бенджамин начал записывать что-то в блокнот, а затем замер, зажав ручку губами.

— Как ты думаешь, что такого было в Анике, из-за чего у вас с ней установилась такая связь? Ты бы мог это облечь в слова?

— Погоди, — попросил Чарли и зарылся в папку. — Я об этом что-то писал в дневнике. Это… — Он извлек очки из кармана рубашки и вгляделся в небрежно исписанные бумаги. — Это две тысячи пятнадцатый. Ничего, если я вслух прочту?

— Давай, — сказал Бенджамин, усаживаясь поудобнее.

— Окей. — Чарли прокашлялся и принялся читать: — «Завтра ей восемнадцать. Может, все оттого, что своих детей у меня нет, я начал считать ее дочерью. Может, оттого, что я начал считать ее дочерью, Ясмин так ревнует, когда видит нас вместе, и никак не может это скрыть. Об этом мы поговорить не можем. Вот что я точно понял за последние несколько лет: какими бы ни были благими твои намерения, нет никакой возможности тактично сказать женщине, что она недооценивает собственную дочь.

Три часа дня, солнечное сентябрьское воскресенье, она в саду. Солнце озаряет ее, сочится сквозь ветви сумаха, рисует подвижные, пляшущие узоры на ее волосах, прячет их черноту, окружает нимбом света, добавляет оттенки каштанового, темного и блеклого, темного, как туалетный столик красного дерева у мамы в старой спальне, блеклого, как песок на пляже при низкой воде времен моих давно забытых летних каникул».

— Мило. — Бенджамина подтолкнуло сказать это, когда Чарли остановился перевести дух.

— «Она читает томик поэзии Лорки, на испанском. Мне нравится слушать, как она говорит по-испански, и я прошу ее прочесть мне несколько строчек. Она читает: „Por las ramas indecisas, iba una doncella que era la vida. Por las ramas indecisas. Con un espejito reflejaba el día que era un resplandor de su frente limpia“[116]. Ее голос — странного рода музыка. Странного, потому что исчезает ее выговор — выговор, связывающий ее с Бирмингемом, ее домом, а возникает другой, незнакомый; на мой слух, он экзотичен и красив. Я прошу ее перевести эти строчки, она мимолетно хмурится, а затем, тщательно все обдумав, говорит: „Сквозь робкие ветви прошла девушка, что была жизнью. Сквозь робкие ветви. Она отражала свет дня крошечным зеркалом, что было красой ее безоблачного чела“.