Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма

В тесной связи с исследованиями этих ученых находится возникновение теории "феодальной революции" X–XI вв. Она была сформулирована в 1973 г. Ж. Дюби, но законченный облик приобрела чуть позже в работах Ж.-П. Поли и Э. Бурназеля, а также Р. Фоссье[89], опиравшихся в первую очередь именно на южнофранцузский, вообще южноевропейский материал, аккумулированный в трудах П. Тубера, П. Урлиака, Э. Манью-Нортье, П. Боннасси, Ж.-П. Поли, М. Бурэн, некоторых других историков. Из специальных работ чуть более позднего времени следует отметить монографию К. Лорансона-Роза об Оверни и Севеннах в VIII–XI вв., с красноречивым подзаголовком "Конец античного мира?"[90], и серию статей К. Амадо, посвященных истории лангедокской знати и общим проблемам становления южнофранцузского феодализма[91].

Согласно теории "феодальной революции", вызвавшей большой резонанс как во Франции, так и далеко за ее пределами[92], раннесредневековая вотчина основывалась по преимуществу на эксплуатации рабов и существовала в окружении хозяйств свободных, ни от кого не зависящих людей, о феодализме же правомерно говорить только с XI в., когда побеждает "сеньориальный способ производства". Вотчина этого времени представляет собой юрисдикционную сеньорию, возникшую в результате сосредоточения в руках шателенов утраченной государством судебно-административной власти над определенной территорией и населяющими ее людьми, власти, опиравшейся на появившиеся, в массовом порядке, именно в это время частные замки и дружины.

Эта теория оказала и продолжает оказывать сильнейшее воздействие на всю последующую литературу по средневековой истории Средиземноморской Франции. Работы П. Боннасси, Э. Манью-Нортье, Ж.-П. Поли, М. Бурэн, К. Амадо, служившие, как уже отмечалось, основой для ряда положений этой теории, по-прежнему рассматриваются как краеугольные камни любого исследования по раннесредневековой истории региона — ничего сопоставимого с ними по солидности и масштабу за последние двадцать лет создано не было. Не было выдвинуто и новых концепций развития раннесредневекового общества, сравнимых по значению с концепцией "феодальной революции". Научные дискуссии по-прежнему ведутся в ее русле, и даже самые последовательные ее критики все равно отталкиваются от нее в своих построениях.

Так, Д. Бартелеми настаивает на том, что в XI в. произошла не революция, а модификация уже сложившихся общественных отношений, что такие явления, как серваж и рыцарство в своих основных чертах сложились еще в IX–X вв. тогда как в XI в. изменилось не столько само общество, сколько характер источников, ранее плохо фиксировавших названные явления[93]. Речь не идет, таким образом, о коренном пересмотре этой теории, причем есть основания полагать, что возражения Д. Бартелеми в немалой мере объясняются тем, что сам он профессионально занимался в основном Северной Францией (его диссертация была посвящена району Вандома) и его видение средневековья поэтому несколько отличается от видения Ж. Дюби, П. Боннасси, Ж.-П. Поли и их сторонников. Впрочем, в самое последнее время некоторые специалисты по истории юга Франции также стали говорить о большей, чем это признавалось раньше, преемственности между дофеодальной каролингской и феодальной посткаролингской эпохами. Сошлюсь на недавнее интервью К. Амадо[94].

Публикации Д. Бартелеми имели и другие последствия. Во-первых, они способствовали некоторому росту интереса к ушедшей на задний план раннекаролингской эпохе. Во-вторых, помогли вновь привлечь внимание медиевистов к проблеме интерпретации источников, как отдельных текстов, так и целых комплексов. С несколько других позиций, но одновременно с Д. Бартелеми и отчасти на том же материале к этой проблеме обратился видный американский историк П. Гири[95]. По его мнению, на рубеже X–XI вв. произошли важные перемены в отношении к прошлому, к документу и письменному тексту вообще, наконец к архивам как хранителям социальной памяти; эти перемены сигнализируют о серьезных сдвигах в сознании и устройстве общества, которые нужно осмыслить, не смешивая, однако, источниковедческий аспект с собственно историческим. Эти идеи получили неоднозначную оценку, но оказали стимулирующее воздействие на литературу последующих лет[96].

Поскольку было бы по меньшей мере наивным ожидать смену историографических вех каждое десятилетие, говорить о кризисе, тем более о штиле, не приходится — концептуальные споры остры как никогда. В 80-е и 90-е годы наука обогатилась многими серьезными работами, имеющими прямое отношение к изучаемой теме, но их тематика и стилистика существенно иные. Удобства ради, рассмотрим специальную литературу последних двух десятилетий как нечто целое, анализируя основные направления и тенденции в исследованиях.