Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма

В вопросе об установлении франкского господства провансальские и лангедокские историки дореволюционной эпохи не были вполне последовательны. К Карлу Великому и его сподвижникам, например воспетому в chansons de geste Гильому Тулузскому, они относились с единодушной симпатией, связывая с ними окончательное изгнание арабов из Галлии и ее возрождение[7]. Большинство авторов было настроено лояльно и к католику Хлодвигу, хотя восторги в его адрес редки[8]. В то же время, во многих сочинениях сквозь рогатки цензуры и этикета (речь как-никак шла об истоках французской монархии!) пробивается взгляд на франков как на непрошеных гостей, жестоких завоевателей, разоривших цветущие города Средиземноморской Франции, посягнувших на ее древние законы и учреждения[9]. Панегирики арианину Теодориху Остготскому, правившему "законно, милостиво, свято"[10], выгораживание враждовавшего с франками патриция Муммола[11], нескрываемое одобрение узурпатора Бозона, которому даже приписывали созыв первых штатов "страны"[12], ― все это не только отголоски политических баталий вокруг полномочий и самого существования провинциальных собраний Лангедока и Прованса, но и узловые моменты совершенно определенной исторической концепции.

В дореволюционной южнофранцузской историографии франкам сначала противопоставлялись готы (иногда и бургунды), якобы, мирно уживавшиеся с галло-римлянами, несмотря на свое арианство[13]. Местные ученые были убеждены в готском происхождении многих знатных родов Средиземноморской Франции[14]. Но какое-то время родословные изыскания эрудитов, подстегнутые эдиктами Людовика XIV о расследовании прав дворянства[15], приобрели таким образом концептуальное значение. Отвергая по большей части национально-политические построения генеалогистов XVII–XVIII вв., современная наука с признательностью принимает их общий вывод о том, что родословные южнофранцузской знати не удается проследить дальше IX–X вв.[16] Важность этого факта была по достоинству оценена только в 70-е годы нашего столетия.

К концу "старого режима" упор стал все больше делаться на римские начала, обозначилась тенденция противопоставлять галло-римлян германским пришельцам в целом. Наиболее отчетливо эта мысль проводится в не лишенной просветительских черт "Всеобщей истории Прованса" аббата Ж.-П. Папона — бесспорно, одной из лучших работ дореволюционной историографии. По большей части отказывая варварам в творческом, созидательном начале, автор связывал с Римом даже такие институты как сословное представительство и университеты[17].

1789 год прервал естественный ход развития французской исторической науки, но считать революционное двадцатипятилетие мертвым сезоном медиевистики было бы заблуждением. Действительно, люди той эпохи не столько изучали историю, сколько вершили ее, а когда все-таки оглядывались в прошлое, устремляли взоры не столько к ненавистному, отвергаемому и преодолеваемому средневековью, сколько к окутанной гражданственной героикой античности. Тем не менее Революция наложила на французскую медиевистику XIX в. весьма ощутимый отпечаток. Не говоря уже о тех последствиях, которые имело осуществлявшееся тогда массовое уничтожение старых документов для источниковедения и исторической мысли в целом, Революция могла бы поставить себе в заслугу то, что она привлекла внимание историков к вопросам собственности, экономической подоплеке войн, самой изменчивости общественных форм. Не случайно поэтому, что в редких в те годы книгах о средневековье этим и подобным вопросам отведено непривычно много места[18]. Эта тенденция сохраняется и в эпоху Реставрации. Так, например, весьма средний историк, каким был Л.  Дюрант, рассуждал в 1823 г., что проследить "прогресс и расширение сельского хозяйства, цивилизации, торговли и промышленности" гораздо полезнее, чем уточнить "номенклатуру магистратов"[19].