Срочно меняется квартира

Это уж не юмор, дорогой читатель, если он длинен, как те пьесы, над которыми смеются только авторы. Я не буду размениваться на подробности. Сообщу скороговоркой, что мой попутчик сумел оборвать все лески и утопить все грузила. На другое утро я отдал ему последнюю удочку, и он удалился. С час стояла подозрительная тишина. Я забеспокоился и решил посмотреть, чем занят Костя. Подкравшись незаметно, я увидел, как он исследует конец лесы: он умудрился оборвать последнее грузило. Шкодливо озираясь, он достал свой фамильный «Мозер», привязал часы к леске и, раскрутив их над головой, запулил в реку…

Кого в наш век удивишь водопыленепроницаемыми часами? Но «Мозер» сделан в прошлом веке… Впрочем, я не об этом. Я все о том же, с чего начал: коллективно хорошо болеть язвой желудка, а рыбку лучше ловить в одиночку.

Гибель таланта

Артист Зацелуйский-Зрякин запил. Такое случается с ним редко и на сей раз было совсем некстати.

Главный режиссер, узнав об этом, трагически вымолвил одно лишь слово: «Премьера». Помреж, потирая руки, шепнул на ухо ведущей героине: «Будет зрелище-с…»

Зацелуйский, допив последний стакан дрянного портвейна и закусив вместо мармелада гримом, вполне осмысленно изрек:

— Уйду! Я не до пенсии уйду — от пенсии уйду! Кончен бал — лакеи тушат свечи! — И, твердо ступая, пошел под сцену, к старику слесарю, с которым давно состоял если не в творческой, то в обычной доброй дружбе.

Пнув по дороге бутафорского льва, он проворчал:

— Всю жизнь прожил среди тряпочных пальм, среди львов из папье-маше, среди комедиантов, притворяющихся трагиками, и бездарей, ломающих комедию. За что? Какой-то вертихвостке дают заслуженную. Ни уха, ни рыла, ни, пардон, даже бюста! Уйду!

Пустой и темный зрительный зал зиял, как провал, как пропасть, как пещера, и Зрякин погрозил в пропасть пальцем:

— Я начинал с гамена, с фата, с гаера! Я был «человеком с тросточкой» и дошел до героя-любовника. Мой путь в искусство тернист, как венок Христа. А здесь какой-то травестишке-лепетушке[14] дают заслуженную! Каково?

Через пяток минут Зрякин, обнимая слесаря и увлажняя его спецовку слезой, но хорошо владея собой, жаловался:

— Лука, я видел игру великих! Пардон, ты помнишь Бабанову в «Леди Макбет Мценского уезда»? Потрясающе! Она одна на сцене молчит шесть минут, ради того чтобы сказать два слова: «Я Колокольчикова!» Зал затих! Зал подавлен — массовый гипноз, а не игра… Лука, уйдем из искусства? Совсем. Навзничь. Навсегда! Пусть арфа сломана и не скрипит, пусть жертвенник разбит — хрен с ним, с керосином!

Лука, пытаясь унять и утешить друга, резонно советует:

— Пойдем, Ваня, отдыхать. Сыграл, и будя — отдыхай, через три дня премьера. План горит, сборов нет, зарплату задерживают, а с премьерой, глядишь, и перебьемся лишний квартальчик…

— Я? На отдых? Пардон, адью! Уйду, и все. Уйду из театра, как зритель ушел — к телевизору!

— Дурак ты, Ваня, вытри краску с морды и иди спать.

Еще через полчаса Зрякин был на базаре, возле бочки, на которой было залеплено бумагой слово «квас» и мелом начертано — «пиво», и, все хуже владея собой, бубнил:

— Ты пригласил меня в приличный город? Правильно! Ты дал мне квартиру? Прекрасно! Но почему я живу в пятом ярусе, а она в бельэтаже? Ах, она заслуженная? Ну пусть она и служит…

В театре тем временем состоялось срочное совещание. Главреж — человек субтильный, издерганный репертуарными распрями на худсоветах, — топал остроносым замшелым копытцем и с раздражением повторял директору:

— Умоляю тебя, гони его! Гони. Хватит нянчиться…

Слесарь Лука, присутствовавший в кабинете на правах старейшего члена месткома, помалкивал и что-то осмысливал.

Директор то нервически катал в ладонях патрончик от валидола, то теребил свежую пачку афиш, то хватался за телефонную трубку и сейчас же бросал ее, будто она была раскалена.

Лука покашлял в сторону и, выбрав подходящую минуту, спросил главрежа:

— А в чем, собственно, кипяток? Ничего не случилось. Зацелуйский эти три дня не занят в спектаклях, четвертый день — наш день, потому как понедельник — выходной. Так? Я его увезу на рыбалку, он проветрится, проспится, отмякнет душой и во вторник пойдет в премьере. Оглохнете от аплодисментов, на бис пойдет. Так?

Режиссер высоко вскинул бывшие актерские брови и махнул рукой. Директор было насторожился, но тоже вяло отмахнулся:

— Не поможет: он меньше недели не пьет.

— Так уж четыре дня минуло, — возразил слесарь, — а остальные я на себя беру. Они, Зацелуйский, на природе очень отходчивы. Это я доподлинно затверждаю. Он мне сколько раз твердил: «Лука, на ландшафте не пью! Не пью, и все! Солнце, река, трава и тихо, тихо, как в детстве. Зачем же среди этого блаженства горькое социальное злозелье? Нет, я пью от бутафории, в среде искусственного света пыльной сцены, я от искусственного пью! А здесь, пардон, не проси — не буду!»

Вечером, садясь на речной трамвайчик, я наблюдал странную картинку: два старика спорили у трапа.

— Лука, еще одну и — ша!

— Ваня, ша — и ни одной!

— Да пойми ты, аспид, я на ландшафте не пью, впотребим по последней в пути, и кончен бал!