Срочно меняется квартира

Помер он на свадьбе у внука. Легко кончился. Все пел, плясал вместе с нами, потом стал притчу сказывать и с табурета упал. На прощанье сказал: «Жалко, жалко, детки, но похмелиться с вами не успею: навряд до утра дотяну».

Старики жили истово, на полный вздох. А ты? Тебе еще и пенсию не платят, а ты по больницам скоблишь дверь: почки, печенки, давление от утомления. Ты не мерь, и давления не будет. Кузьма-водовоз сроду не мерил, а помер? Достойно! Последний раз в пекарню воду привез и сказал: «Завтра помру. Провалиться мне на месте, если к завтраму не управлюсь. Накажи бог, если не помру! А не помру, в колхоз вступлю…»

Супротив Кузьмы не попрешь. Кузьма как скажет — так и будет. Век единоличником прожил, а тут на те — в колхоз…

Распряг Кузьма лошадь, продал ее цыганам по дешевке, долга раздал, бочку с яра в реку столкнул на замочку, чтобы она не рассохлась, пока новый водовоз отыщется… Купил восемь бутылок, шесть по людям раздал, две сам выпил — к утру готов! Супротив Кузьмы не попрешь!

Давай поднимай и крякай! Дед правильно говорил: «Живи, почесывайся, помрешь — свербить не станет». А ты почки, печенки… Якоря железные не вечны, котлы прогорают, рельсы износ имеют — все так! А реки? Реки всегда жить должны…

Ну, давай, давай не отворачивайся. Помянем Пашку Рябухина. Как так? Не как так, а так как… Тама! Перешептался. Федор Гарьянов его на сколь моложе? Тоже тама. Ты сколько в Станьевом-то не был? Все по Москвам ошиваешься? Год? Год — он смолоду короткий, а к старости он — век. За год-то мы семерых оттащили.

…Кто? Казаркин? Тама. Парторг наш бывший Алексей Силыч — тама… Под звездой! Пронякин? Тоже! Этот под крестом лег.

Эх, не это меня печет, калит, душу бередит: бывало, друга на фронте провожаешь — молчишь, родителей хоронишь — плачешь, жену переживешь — беда, не приведи господь детей своих пережить…

Сам я себе не верю: сколько я людей схоронил. А как же я сам, один, моря и реки пережил? Какие реки? Живые! Быстрые, светлые, рыбные реки…

Ладно! Молчи! Прорвемся! Хуже бывало.

* * *

…Земляника уже отцвела, ягода завязалась, первые грибки в рост пошли, всякие там волнушки и свинушки. Все брожу я по мокрым подмосковным лесам, по солнышку скучаю…

А может, из всех земных чудес только и есть лес, река, пашня, море? Нет, не то — с окурками у пирса, с пляжницами и ларьками, — а то далекое, забытое море моего детства. И эти тугобокие, белоснежные облака над ним, грубая, прочно скроенная реюшка, летящая в полный ветер. Оно и теперь живет во мне.

И нынешний Каспий существует в моей памяти. Отчетливо вижу его во всех состояниях — и гневным, и тихим… Здесь у берегов его, от Ирана до Волги, находил я и непосещенное мной Капри, и невиданный остров Палермо, и роскошные, не оскверненные ногой пляжи, и угрюмые обвалы плато Усть-Урта, где в розовом ракушечнике спрессованы миллионы лет. Нет у меня ни слов, ни красок, чтобы описать его берега, его историю и жизнь.

Здесь, в подмосковном лесу, молча стою и вспоминаю его в малейших звуках, запахах, оттенках красок…

Очень он разный, Каспий, в разных местах. А для Ракина есть только одно его море — северная часть с Волгой, с авандельтой, с раскатами… Окаянно своеобычный край, неотделимый ни от реки, ни от моря! Да и не только для Аркадия — все они, молчуны, острословы, лихие ухорезы и себе на уме, щедрые люди и не очень молодые и старые, — ловцы. Каспийцы.

Успел я здесь, в прохладном Переделкино, похвастать его, Аркадия, словами: «Все реки, впадая в море, теряют имя свое». И откушал в ответ: «Литературщина, выдумка, мужик так не скажет…»

А там, в Станьевом, ближе и понятнее мне все сущее на земле. Последний раз я попросил Аркадия:

— Вспомни-ка, как с тюленем в обнимку плавал?

— Ты не враз, не враз все мои балачки списывай. А то к старости скучно станет. А что было, то и было. Как-нибудь вспомню. Расскажу. Я еще живой.

Срочно меняется квартира

Глава первая

Брак — организация общественной ячейки, в которую входят: господин, госпожа, раб, рабыня, а всего — двое.

Амброз Бирс. Словарь сатаны

1

Капли дождя падали на витрину. Свершив затяжной прыжок из поднебесья, каждая капелька шмякалась о пыльное стекло и замирала в недоумении. И право, зачем ей, этой маленькой светлой слезинке неба, было висеть, сплющившись, перед глиняной девкой-манекеном?

Разочарованная подобным исходом путешествия, дождинка скатывалась вниз. Ее догоняли и подталкивали другие капли. Слившись вместе, они бежали тонюсеньким потеком. Потом в складчину образовывали ручейки и пробовали совместные силы в потоке, который, урча по-щенячьи, лился на землю… За всем этим пристально наблюдал великолепный Всеволод Булочка.