Срочно меняется квартира

Встречались и современные Плюшкины, молча вымиравшие в собственных книгохранилищах, и, может быть, их последние дни скрашивала светлая мысль, что под грудами пыльной макулатуры хранится купленный по случаю, еще в годы революции, сборник стихов Надсона, так и не прочитанный до сих пор.

Сам Сева Булочка жил очень скромно, сребра и злата не скапливал. Он любил текущие счета, но пока они текли мимо него, а так как в экономических науках он был голым практиком, то ему и казалось, что затоваренных ценностей должны бояться не только отдельные граждане, но и целые организации. Он даже не очень жалел, что собственного наследия ему остался от бабки только портрет полулегендарного деда в облезлой раме.

В конце дня Сева сообразил, что он допустил если не стратегическую, то крупную тактическую ошибку, не посетив соседей по квартире Дарьи Беккер. «Надо прощупать, высветить и вычислить музыканта-любителя. Это существенно. Если речь пойдет о размене квартир, то это может сыграть свою роль, — думал Сева, — тем более если настроить соседа на усиление своей застольно-концертной деятельности». Агент-гуманист сейчас же направил свои стопы в знакомом уже направлении.

Разница между городом и деревней определена давно и сравнительно точно. Упущена разве что несущественная мелочь. В больших селах, состоящих из маленьких домов, все знают всех. Наоборот, даже в небольших городах, состоящих из больших домов, это наблюдается реже. В больших городах, прожив по многу лет, соседи по лестничной площадке, не говоря уже о кварталах, блоках, корпусах и домах, не всегда знают, кого это нынче хоронят по холодку, царство небесное.

Одинокий квартиросъемщик, Владимир Максимович Аракчаев, не подозревал, что его тихие забавы с губной гармошкой причиняют неприятности соседу. Иван Иванович и Владимир Максимович, случалось, проходили друг мимо друга, глянув мимоходом с симпатией, но так и не подозревали, что лишь тонкая гипсолитовая стенка разъединяет их, живущих в разных подъездах. О звукопроницаемости наших стен писали и упражнялись в остроумии с эстрады столько, что возвращаться к этой теме как-то неловко.

Произведя в уме необходимые расчеты, Булочка мгновенно вычислил необходимую ему квартиру и без всяких приключений попал в нее. К сожалению, мы не застали начала беседы между Владимиром Максимовичем и Севой, и не нам судить, почему у страхового агента вдруг возникло чувство, которое он редко испытывал, — сочувствие. Может быть, поводом к этому была щемящая мелодия, которую играл Владимир Максимович на губной гармонике, или предложенная бутылка перцовой настойки. Возможно, и то и другое, взятое вместе, да и кто скажет, как часто и почему возникает это чувство?

Немаловажное значение имело и то обстоятельство, что, постоянно проникая в чужое жилье, Сева прощупывал, исследовал, изучал свою клиентуру. Исследуемые платили ему той же валютой, а Владимир Максимович был понятен, как нагой младенец, и распахнут настежь, как степь перед дорогой. Поэтому Сева Булочка и разоткровенничался, что вовсе не было свойственно ему всегда.

— Да, Владимир Максимович, — говорил Сева, поднимая предложенную рюмку, — вы правы. Именно так. А вообще? Что — любовь? Коварная игра, где проигрыш велик, а выигрыш ничтожен. И где партнеры ваши — шулера, а выход из игры уж невозможен…

— Это все, дорогой, стишки! — вздохнул Владимир Максимович. — А жизнь-то, она суть проза, суровая, как дисциплинарный устав.

— Вы человек большой души, Владимир Максимович!

Человек, которого Сева доверительно называл Владимиром Максимовичем, в списке жильцов под № 21 числился Аракчаевым В. М. Молодые шутники на производстве называли его Аракчеевым, прекрасно, впрочем, понимая, что их мастер по складу души представлял полярную противоположность исторически мрачному персонажу.

Аракчаев взял гармонику, поднес ее к губам, и Сева услышал мелодию простую и печальную. Севе вдруг вспомнилось, как бабка возила его в детстве в деревню. Он прикрыл глаза и отчетливо увидел избу, крытую соломой, какие-то жерди вместо ограды, которые очень странно назывались, — прясла; увидел корову, запряженную в телегу, и топтавшегося рядом с ней теленка, грязного и очень тощего; увидел старуху, месившую босыми ногами глину с навозом; мелодия напомнила ему скрипящие ступеньки крыльца, огромную печь, глиняные плошки и длинные лавки… Эта же мелодия помогла восстановить в памяти мужиков в линялых гимнастерках. Сидя на лавках, они пели, прикрыв глаза, будто все не хотели видеть Севу, который с испугом и любопытством посматривал на них с печки…

— Вы играете такую старинную песню?

— Не очень. До войны ее пели часто и в городах и на деревне, а нынче забыли.

— У нее и слова есть?

— А как же? «Во субботу, день ненастный, нельзя в поле, нельзя в поле работать. Нельзя в полюшке работать — ни боронить, ни пахать…»

— Выпьем, Владимир Максимович! Выпьем до основания, а затем…

— Вы пейте, пейте. Я пропущу…