Срочно меняется квартира

— Черт ее знает, Севка, случилось — и все тут. Говорю — повезло. Ну да ладно, ты давай расскажи о себе, как и что?

Как уже догадался читатель, рассказывать Севе было не о чем. Не станешь же хвалиться тем, что жил за счет доверчивых туристок, мечтающих лишь об одном в жизни — о женихе? И про королеву раскроя не расскажешь. И он бросил неопределенное:

— Мне борьба мешала стать поэтом, песни мне мешали быть борцом!

— Ну, — удивился школьный друг, — ты что, пописываешь?

— Да, малость баловался, как эссеист. Потом увлекся Кавкой. Но думаю, что мой путь — литературная коммерция. Про Дайджестелов слыхал?

— Ты, брат, начитан. Я сроду о таких не слышал. Кто такие?

— Это от слов «переваривание пищи». Писатели-пересказчики. Александр Дюма жил, писал, грешил и маялся. А кто-то пришел и снял пенки на его биографии.

— Нет, Сева, мы — лошади. Кроме технической документации, списка учебников, не читаю ничего. Разве на досуге журнальчик полистаешь…

— Читать журнальчики должны редакторы и корректоры, им по штату положено. Тебе-то зачем?

— А тебе зачем пенкосниматели?

— Для интеллекта! — Сева уже не радовался встрече и тяготился ею, — а то очерствеешь духовно. Век-то наш какой? Век мысли и поиска истины. Хочу вот угрохать романчик — «Муравейник». Понимаешь, — сказал Сева, увлекаясь только что пришедшей в голову идеей. — Муравейник! Его законы, нравы, обычаи, воспринятые как модель общества…

— Ага! Понимаю. Валяй, как эти хай-жай?

— Дайджестелы.

— А ты лекцию Кудымкорова не слушал?

— Нет. Кто такой?

— Бригадир у нас есть на стройке. У него своя теория: «Муравейник в одиночку не построишь». Поезжай, соберешь материальчик.

— Щютишь? — усмехнулся Сева, подражая Дарье.

И все-таки как не отдать должного памяти и способностям Севы?! Прочитав на обрывке газеты какую-то этически-критическую литературную статью, Сева моментально запомнил не только термины, но и твердую, как булыжник, концепцию автора. Хотя сам бедный автор трудился над ней столь долго, что в конце работы забывал, о чем писал в начале.

— Ладно, Севка, давай еще по маленькой! Может, коньячку возьмем?

— Не пью, от него вши заводятся.

— Ну-ка? — искренне изумился друг детства. — С чего бы?

— Пять дней попьешь, а в субботу на баню не хватает, — ответил Сева.

…Солнце опять садилось вкривь и вкось. Встреча с другом не обрадовала. На прохожих было тошно смотреть. Одни и те же мысли струились, как в песочной склянке. И решение пришло неожиданно:

«Пойду-ка я на донорский пункт. Просплюсь и пойду, — думал Сева. — Сдам свою первую группу крови. Этого у меня предостаточно. Откуда только и берется? Все-таки товар более дорогой, чем коньяк. Немного, но дороже».

«Неисповедимы пути господни», — повторяется автор. — Севе не пришлось идти на донорский пункт. Кто-то придержал его за локоть, как крючком, ручкой зонтика-трости…

— Не спешите, молодой человек. Побеседуем.

— Аншеф? — выдохнул Сева.

— Не надо имен. Не надо. Что это за жизнерадостный тип поил тебя в «Приюте бурлака»?

— Друг детства. Приехал в отпуск. Встретились случайно.

— Друзей детства, встреченных случайно, надо самому угощать. А не пропивать их отпускные и премиальные. Вот тебе пока, в счет взаимных расчетов… Два четвертака были опущены в карман Севы так ловко, что позавидовал бы и старый Роман.

— Квартиру надо делать быстрее! Надо квартиру. Срочно. Не мне. Нам! Это ты понял?

— Понял! — ответил Сева, так и не зная, радоваться ему или сбежать, вернув аванс.

О, доброжелательные силы! Когда вы одержите победу над силами порочными? Сева не обежал. Больше того, вернувшись в свою келью, он прослушал новинку из своей коллекции забытых песен, куплетов, романсов и шансонеток. Еще он листал журнал «Яхты и спортивные суда», лизал самый дорогой пломбир и проникался утонченнейшим смыслом сочинений безымянного поэта: «А я с поручиком-кутилой сигареточки курила, разговоры говорила, но, к счастью, я уже не девушка была…»

После слов: «Я заняла привычки эти от маман…» — Сева выключил магнитофон и уснул спокойно и блаженно, как Чичиков после удачной сделки.

«Люди, даром бременящие землю, — говаривал Собакевич, — бессонницей не страдают».

2

Кривляясь, рыдали, паясничали и умоляли рожи: перемигивали Демаш и Мозель, потешались Бим и Бом, сомкнув стрельчатые брови, хохотал Виталий Лазаренко, катил на зеленой свинье старик Дуров, корчился от очередного апача[13] глупый Август. Рыжие и белые клоуны, шпагоглотатели и дрессировщики времен цирка Гаэтано Чинезелли доживали свой век на афишах.

— Почему я так долго живу на свете, господа? — обратился к ним старый Роман, благополучно выпроводив из комнаты Клавдию Ивановну. — Вот ты, Адлер? Ты умер в моем возрасте, когда я был еще молод. Я помню тебя в цирке Бейли. Америка не любит буффов, но ты был ее кумиром. Твоя свинья, на пятачке которой светились то бриллианты, то жемчужины, была плевком в тарелку променявших совесть на богатство. Твои репризы бесили имущих и потешали бедняков. Ты выкупал свою рефрену за гастроли…