Срочно меняется квартира

Игонин, вместе с вахтенными спрятавшись за штабелем ящиков, от ветра, держит банк. «Держит банк» — это значит имеет слово, рассказывает, врет, треплется — как желаете. Известно одно: если банк держит Игонин, то Крыму здесь делать нечего. Крым люто завидует радисту Игонину. Его грубые портовые хохмы и сомнительные остроты тают, как мороженое на сковороде, в сравнении с «беседами» Игонина.

Ни капитан, ни стармех, ни боцман никогда не перебивают радиста, в него не кидают рукавицами, не замахиваются чем попало — его слушают. И Крым ужасно страдает от ревности. И сейчас, только Крым заорал «Привет!», на него зашикали. Рассказывая, Игонин смотрит куда-то выше глаз слушателей, будто там, выше их голов, прямо на небе, написан текст, который он читает:

— …И попробуйте представить себе то очень отдаленное от нас время, когда одни народности называли это море Гирканским, другие — Дайленским, а третьи — Хазарским. Хвалисское, Абескунское, Хвалынское — более сорока названий… А в наше время почему-то утвердилось имя, данное совсем небольшим народом, скорее племенем, — каспиями. Всяк сущий на берегах его давно уже канул в лету истории, но остались летописи, древнейшие письменные документы, все они относятся ко времени уже исторического толка. А как быть со временем, когда и народностей-то не было? Ихтиозавры писать не умели, но они оставили свои автографы.

Вот самый любопытствующий из нас исследователь — Крым однажды очень удивился, когда на берегу, в разломе ракушечной плиты, мы с ним увидели отчетливый и очень большой отпечаток какого-то древнего животного. Не так ли, коллега Крым?

Крым, не слышавший начала разговора и не понявший еще, что к чему, на всякий случай огрызнулся:

— Да пошел ты!

— Ах, как дурно вы воспитаны, Крым Николаевич. Так вот, парни, чтобы никогда и ни в чем не заблуждаться, надо ясно представлять себе соизмерение двух времен: геологического и исторического. Первое время ведет за собой второе, как мудрый старец младенца. Теперь я озабочен изучением времени исторического, чем и занимаюсь в свободное время. И право, представить только: за плечами старца миллионы лет, а за плечами младенца — века, в лучшем случае — тысячелетия. Как считает боцман Молчаливый?

— Коллега Молчаливый добирает, — ответил кто-то за боцмана, — дрыхнет, по-иностранному говоря.

— Мороку ты воркуешь, радист, — вмешался Крым, — у нас забота простая: кайлать, майнать и шкерить! Вира помалу и вкалывай! Даем стране рыбки мелкой, но много. А ты за рацией сидишь, книжечки почитываешь. Микола Глык правильно баил: если фраер при цепочке — значит, фраер без часов. Но Крыма перебили:

— Заткнись, Крым, твои речи мы слышали! Давай, радист, трави дальше. А почему же это море не переименуют в Азербайджанское? В честь Ляли Черной?

В это время мегафон, более часто называемый матюгальником, похрипел, пощелкал и буднично сказал заспанным голосом капитана-директора:

— Боцмана на брашпиль — якорь к подъему!

2

Обстоятельства, при которых Крым Кубанский появился на судне, сами по себе будничны. Однако рассказать о них следует хотя бы потому, что они проливают свет на самое начало его биографии.

Отдел кадров — это окошечко, барьер и дверь. За окошечком сидит инспектор, за барьером — инструктор, за дверью — Сам. Дверь являет собой величие эпохи. Мало того, что она обита ватой и дерматином и перепоясана, как кавалерист; она еще снабжена тремя замками. По поводу этой двери начальник пожарно-сторожевой охраны саркастически заметил: «Дверь вполне звуконепроходимая и крысонепроницаемая, но пожароопасная». Сказал он это из зависти — ему по штату такой двери не полагается.

Зачем начальнику отдела кадров такая дверь — тоже никто не знает: разговоров государственной важности в его кабинете не происходит, досье с агентурными данными на полках не хранятся, а для более тесного контакта с кадрами хватило бы и окошечка. Но дверь существует, и не каждому матросу базы дано за нее заглянуть.

Крыму повезло: он побывал в кабинете. Когда Крым сунул листок по учету кадров в окошечко, то девица-инспектор, бегло пробежав анкету, побледнела так, что пудра на ее носу показалась серой пылью. Гордо встряхнув кудельками лондотонового блеска, она проследовала с анкетой к инструктору.

Инструктор, человек, выжелченный язвенной болезнью до цвета опавшего листа, прочитав жизнеописания Крыма Кубанского, сжал тонкие фиолетовые губы и, оглянувшись на окошечко, нырнул за дверь начальника.

Сам был в хорошем настроении. Расстегнув нижние пуговицы у кителя и верхние у брюк, он бодро мешал ложечкой в стакане.

— Вот, явился один тип с шнурком на шее, оформляем как матроса, — начал инструктор и протянул начальнику анкету, — странный тип, я бы не рекомендовал…

Сам поморщился и проворчал:

— Что за тип? Все они типы. Судимый, что ли?

— Хуже. Полюбуйтесь, что он с документом сделал? Над формой, над документом, стервец, издевается! Кого мы вербуем на суда? Это же сброд, пираты…