«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского

Строго говоря, безумие ушло, когда окончилось притеснение, когда ему перестали показывать, что он ничего из себя не представляет, обыкновенный заключенный, обыкновенный государственный преступник. В конце 1872 г. приказом от 6 декабря на место С. Ижевского был назначен жандармский унтер-офицер Иван Максимов. Заменены и урядники. С низшим составом охранников Чернышевский, впрочем, никогда не конфликтовал. В мае 1872 г. о Готилове и Попове, не называя их по имени, он писал как о «скромных и добрых сожителях» (Чернышевский, XIV, 518). Проблема оставалась только с исправником. Исправник Ф. Аммосов служил до ноября 1873 г., и отношения с ним постоянно оставались напряженными. О положении Чернышевского в последние месяцы 1872 г. вспоминал В.Н. Шаганов: «Жандарм творит ему по возможности пакости, – так, например, зимой начал запирать острог, когда сам уходил пьянствовать с казаком в город, а потом это запирание ввел в систему, именно: стал запирать острог, когда бывал и дома.

<…> Так постоянно, понемногу его переводили на острожное положение, которое потом даже усилилось присылкой военного караула и занятием им сторожевых постов со всех сторон острога»[389]. Только после смены жандарма многое изменилось У нового жандарма Чернышевский даже начал столоваться. И полковник Купенко стал доволен, замечая в декабре 1873 г., что НГЧ к приставленному надзору кроток и вежлив.

И все равно, как вспоминал Меликов, не любил и враждебно относился Н.Г. к местной администрации. Губернатора Черняева и преосвященного Дионисия, при посещении ими Вилюйска, не принял, не объяснив причин. Общался дружески с якутами. С своим сторожем-жандармом в первое время проделывал невинные шутки. Свыше, т. е. из Питера, было предписано иметь за Чернышевским особо бдительный и в то же время незаметный для него надзор днями. Днем Н.Г. мог ходить свободно даже по окрестностям города. Жандарм должен был иметь за ним неослабный надзор, не упускать его из виду, не давая в то же время Чернышевскому заметить этого. Н.Г., конечно, это заметил или догадывался об этом. Чтобы подшутить над жандармом, Н.Г. отправлялся в соседний лесок; в последнем, как будто бы считая себя вне надзора, подбирал полы пальто и пускался бежать, как бы устраивая побег. Тогда сердце жандарма не выдерживало: он пускался вдогонку за Н.Г. с криком: «Николай Гаврилович, Николай Гаврилович, куда вы? Остановитесь!» Сделав моцион, Н.Г. останавливался и шел шагом, как будто ни в чем не повинный. Эти шутки Н.Г. позволял только в первое время, пока не удостоверился в простосердечии жандарма Щепина и его семейства, пока не приобрел в жене жандарма даровую и терпеливую слушательницу высказываемых им дум и мечтаний, а может быть, и стонов наболевшего сердца. Но это уже был последний год в Вилюйске.

Как же он проводил дни, ночи, недели, месяцы в этой юдоли смерти? Начнем с литературных трудов. Конечно, человек, привыкший жить с пером в руках, не писать не мог, но как вспоминал исправник Кокшарский (из тех исправников, что старались ему облегчить жизнь): «Мне было известно, что Николай Гаврилович в продолжение зимних ночей что-то писал, а под утро написанное сжигал. Однажды я спросил его, для чего он это делает. Он мне ответил: “Да вам это известно? Ну, тогда я вам скажу, для чего я это делаю: если бы все это время я ничего не писал, то я мог бы сойти с ума (выделено мною. – В.К.) или все перезабыть, а то, что я раз написал, этого уже не забуду, и вам советую, молодой человек, если вы что-либо хотите сохранить в своей памяти, то напишите это, а затем хоть выбросьте”. Этим благим советом я постоянно пользовался в дальнейшей моей службе. Во время содержания в тюрьме (т. е. вилюйском остроге. – В.К.) Николаю Гавриловичу был воспрещен всякий литературный труд (выделяю эти слова. – В.К.)»[390]. Силлогизм отсюда следует простой. Чаадаева объявили сумасшедшим, а Чернышевского и впрямь хотели свести с ума!!!