Стадион

— Мы никогда не будем жить в твоей комнате с окнами на закат, — твердо, чуть–чуть грустно произнесла она.

— Но где же мы будем жить? — с испугом спросил Савва.

— Не знаю, может быть, даже в общежитии, но в этой комнате, где на каждом стуле обозначена цена, как в комиссионном магазине, я наверняка жить не буду.

— Я, конечно, понимаю твое стремление к самостоятельности, но — прости меня — это странно и неумно.

— Возможно, но иначе я не могу. В этой квартире даже ты стал каким–то необычным.

Она встала с дивана, подошла к пианино и взяла в руки маленькую фарфоровую фигурку — баварская пастушка улыбалась ей своим подкрашенным ротиком.

— Каким же я стал? — Савва с опасением глядел на статуэтку.

— Не знаю каким, только другим. Не таким, как на стадионе, в кино, в саду, в институте — где угодно. Тут ты совсем другой.

— Оленька, ради бога!.. Я ведь только об этом и мечтаю. Делай что хочешь и как хочешь.

— Ну, смотри, потом не отрекайся.

Внезапно пастушка полетела на пол — Ольга случайно уронила ее, — и белые прозрачные осколки брызнули во все стороны.

Савва бросился к Ольге. Вот действительно позвал гостью на свою голову!

— Разве так можно, Ольга? — ворчал он, собирая осколки. — Разве так можно? Ведь это же художественная ценность.

При слове «ценность» Ольгу снова передернуло, но она не успела ничего сказать: в столовую вошла Неонила Григорьевна.

— Вы знаете, дорогая моя, — пропела она, — мне почему–то казалось, что вы иначе отнесетесь к важнейшим вопросам быта и не сможете по–настоящему оценить… Но я убедилась, что это не так, и мне очень приятно… Что ты там подбираешь, Савва?

— Боюсь, вам придется разочароваться — я разбила пастушку.

— Пустяки, — великодушно простила ее Неонила Григорьевна, — это дешевый Дрезден. А кроме того, бить фарфор при первом знакомстве — это к счастью. Как я рада, что мы с вами наконец познакомились.

— Вот поистине неисповедимы пути господни, — вздохнул Савва.

— Не знаю, что ты хочешь сказать, — строго произнесла Неонила Григорьевна, — по–моему, ты можешь поучиться у твоей подруги пониманию жизни.

— Вероятно, — скрывая улыбку, ответил Савва.

— Простите, Неонила Григорьевна, мне уже пора идти, — встала с дивана Ольга, — уже поздно, а мне еще учить английский.

Ольга пожала Неониле Григорьевне руку и вышла в коридор. Савва последовал за ней. Возле вешалки Савва сказал ей:

— Ты гений! Придумала же способ покорить мою маму! Подумать — просто невероятно! Когда же мы будем вместе? Я совершенно серьезно предлагаю тебе пойти в загс.

Ольга поморщилась. Он опять говорит таким тоном, словно велит ей поставить на место фарфоровую статуэтку.

— Не знаю, — сказала она. — Спокойной ночи, Савва!

Она быстро поцеловала его на прощанье, легко выскользнула из его объятий и вышла.

— Я провожу тебя! — крикнул ей вслед Савва.

— Не нужно, — донеслось уже с лестницы.

Савва запер двери, вернулся в столовую и взглянул на сидевшую у стола мать.

— Тебе везет, — заявила Неонила Григорьевна, — я не ожидала, что ты найдешь себе такую приличную и разумную девушку.

— Да, да, — небрежно, почти не слушая, ответил Савва. — Тебе не кажется, что картина Будрицкого висит вверх ногами?

Неонила Григорьевна с недоуменьем посмотрела на сына.

— Эту картину так повесил твой отец, — сказала она, — а он знал, где у' нее голова и где ноги.

— Ладно, — сразу согласился сын, — в этом современном искусстве сам черт ногу сломит.

— Да, тебе все кажется слишком сложным, — колко сказала мать, — а вот Ольга сразу разобралась в ценности этой картины.

— Правда, правда, — довольно подтвердил Савва и подумал, что пути и способы возникновения человеческих симпатий, очевидно, куда сложнее китайской грамоты. Ольга привыкнет и к хорошей квартире и к фарфоровым статуэткам; ее одолевает романтическая дурь, но она быстро пройдет. Важнее всего то, что она понравилась маме.

Он еще раз взглянул на картину Будрицкого и лукаво улыбнулся:

— Вот и виси себе вверх ногами.

Глава одиннадцатая

Ирина Гонта сидела на своей кровати в общежитии и глядела в окно. Отсюда, с пятого этажа большого дома на улице Жертв Революции, было видно и Владимирскую горку, и площадь, и сад, и далекие, окутанные туманной предвечерней мглой просторы Заднепровья, и сине–серую изогнутую ленту Днепра.

В сто сорок третьей комнате, где поселилась Ирина, почти вплотную одна к другой стояли восемь узеньких, аккуратно застланных кроватей. Посреди комнаты — широкий стол, у стены — платяной шкаф и две этажерки с книгами. На стене — большой портрет Ленина и копия с картины Григорьева «Прием в комсомол». Лампу, свисавшую с потолка, украшал цветастый бумажный абажур.

Таким было новое жилище Ирины Гонта. Восемь его обитательниц — все первокурсницы, еще не уверенные в своих силах, жадные к учению, к спорту, ко всему новому, что открывал перед ними университет, — быстро подружились. Первое время они держались несмело, присматривались друг к другу, потом перезнакомились и зажили весело и организованно. И как–то само собой получилось, что Ирина Гонта стала в комнате старшей.