Стая

– Я сама-то трижды помирала. Только на третий раз эту зону серого тумана разглядеть смогла. Потому что мне было все равно. Обречена я была, а смерть принимала как рыцаря-спасителя. Это важно для тех, кто в сером тумане гулять желает. Не отталкивать смерть, послушно идти на ее зов. А в самый первый раз я совсем дитем была. Под лед провалилась. Помню, так страшно мне было, что ни холода, ни боли не чувствовала. Тело само знало, что делать. Вывернулась, руками за острый лед цеплялась, выползла как-то. У меня только чернота перед глазами была. Только ее, черноту эту, и помню, да еще тоску свою. Чернота была басовитая такая, а тоска – тоненькая, как звук хрустального колокольчика. Мамка потом рассказывала, что я как паук по льду растрескавшемуся ползла. Она оторопела даже – как будто бы не ее ребенок родной, а нежить водяная. Потом меня откачали, укутали. Всю зиму в горячечном бреду провела. Выкарабкалась. А во второй раз меня жених мой ножом в бок пырнул. Мне уже восемнадцать было. Ревновал очень – ему показалось, что я товарищу его улыбаюсь радушно. Зачем у меня был такой жених, как у нас вообще все получилось – сейчас и не скажу. Молодая была, глупая, хотелось жизни как у всех. И тоже помню – каждая клеточка моего тела против смерти восстала. Я была войском, ордой хана. Дыхание, голос, движения – всё само по себе работало, чтобы не дать мне провалиться в колодец, откуда нет возврата. Не было у меня любопытства к смерти, одна только тоска лютая. Рукой рану зажимала, до хаты фельдшера нашего доползла, там только и отключилась. А вот в третий раз я взрослая уже была, под пятьдесят. Зима была затяжная. Февраль, казалось, целую вечность длился. А год тот был голодный – всем плохо пришлось. Я-то редко бедствовала – мне люди еду носили за то, что я им травки под их хворобы подбирала. Но в ту зиму и мне худо было. Голод, темнота эта вечная, сапоги мои прохудились. Напала на меня хвороба лютая и неведомая. Столько лет людей травами лечила, сама не болела, а тут поди же. С кровати подняться не могла. Дорогу к моему дому снегом замело – уже и не разглядишь, где дорога, а где – сугробы. Не совался ко мне никто, все страшную зиму по домам пережидали. А я лежала и подыхала, и даже чаю согреть некому. Иногда сползала с кровати, брюхом на пол и как змея к двери ползла. Отворю дверь слабой рукой и кричу в темноту: «На помощь!» Не отзывался никто. Потому что это мне казалось, что я изо всех сил кричу. А на самом деле такая слабая была, что только хрипела… Подожду немного – нет никого. Пригоршню снега наберу да в рот положу. Однажды настал день, когда и с кровати сползти не смогла. Пытаюсь повернуться, а тело как будто деревянное. Как будто бы я померла уже. Человек так устроен, что ко всему он привыкнуть может. Даже к боли. У каждого свой срок боли. Но рано или поздно она отступает у всех. И у меня настал такой момент – вдруг так спокойно стало, так легко и хорошо. Мысли плавились, тело стало как перышко. Я чувствовала, что парю над кроватью, как будто бы чьи-то заботливые руки качают меня в невидимом гамаке. Никогда до того момента я не испытывала такого блаженства. Тогда я впервые и увидела их. Обступили меня как свою. Улыбались. Я не испугалась. Сама была полуживая. Больше им принадлежала, чем миру этому. Я и была им своя… А потом кто-то из соседей зашел ко мне. Счастливый случай. Или наоборот – несчастный… Говорят, меня за мертвую приняли. Белая как простыня, не дышала. Уже и гроб заказали, а тут застонала я. Откачали, с того света возвратили… Но с тех пор мертвенькие мои всегда со мною… Я и привыкла. Они – не как люди, у них всегда настроение ровное. Спокойные, тихие… Коротаю с ними век.

От звука ее голоса я погрузился в подобие дремы и даже в какой-то момент начал испытывать что-то похожее на блаженство. Все, как только что рассказывала карга – словно чьи-то невидимые ласковые руки раскачивали меня в небесном гамаке. И я чувствовал вокруг чужое присутствие, мертвое присутствие, которое не было для меня опасным. Из сладкого морока меня вырвал голос карги, который вдруг стал резким как пощечина. Как будто бы сначала она намеренно усыпляла меня размеренной интонацией, а потом – привела в чувство.

– Уходи отсюда, – сказала карга. – Ничем я помочь тебе не смогу.

Я сел на лавке и потер виски. Постепенно к моему телу возвращалась бодрость, а к сознанию – ясность. И настроение изменилось. Этот дом больше не казался мне угрожающим и опасным. Как будто бы меня приняли все его незримые обитатели. Инстинктивно я старался отсрочить самый страшный вопрос – а где же Семенов?

– Мой друг… Если бы вы видели, в каком состоянии находится его дочь. Она стала как животное. Она больше не человек, понимаете?

– Ничего твой друг сделать не сможет, – твердо сказала карга. – Да и не друг он никакой тебе. Души у него нет. Тело без души долго жить не может. Приговорен он.

– Вы его…

– Не-е-т, – протянула старуха, поморщившись. – На кой он мне сдался, болезный… Но ты отсюда, парень, иди. Васе моему ты уж очень не нравишься.